разбить при этом сосуд о землю. Масло захлестнуло служителей закона по самые шляпы и бесцеремоннейшим образом их испачкало. Легавые принялись крыть последними словами свое ремесло и даже ту шлюху, которая преподала им его азы.

Промасленный господин, поняв, что его никто не хватает — мало того, все от него шарахаются как от зачумленного, — принял решение скрыться. Альгвасил кричал: «Лови его, лови!» — но все перед ним расступались. Он выскочил через потайную дверь, прямо на бегу мочась маслом; то, что он потом отжал из одежды, больше месяца горело в лампаде перед образом Богоматери Скорбей. Все стражники искупались в масле; они честили того, кто их туда затащил, и я к ним присоединился, ибо меня сочли сводником, за что полагалось вываливать в перьях. Они выползли наружу, как сардинки, оставляя за собой жирный след.

Настолько они разгневались, что клялись Богом и святым Четвероевангелием перевешать всех, кого найдут. Я дрожал вместе с другими арестантами; легавые же пошли искать спрятавшихся в закромах с хлебом. Когда они вошли внутрь, на них с двери рухнул тюк с мукой и всех их ослепил. Они заорали: «Сопротивление властям!»

Стоило им разжать веки, как они тут же слипались от масла и муки. Те, кто нас держали, бросили нас и побежали спасать альгвасила, который орал как резаный. Только они вошли, как и у них в глазах потемнело от муки и воды; так и шатались они, как будто играя в жмурки, натыкаясь друг на друга и стукаясь так, что ломались челюсти и вылетали зубы. Поняв, что стражники уже не так грозны, мы набросились на них, а они на самих себя, да так яро, что без сил рухнули на пол, обрушивая друг на друга удары и пинки. Они дрыгались и верещали не сильнее, чем мертвецы; только кто-нибудь разевал рот, как он тут же набивался мукой, точно у каплуна, которого на убой откармливают. Мы связали им руки-ноги, поволокли их, словно свиней, в погреб и бросили их в масло, словно рыбешек на сковородку; они ворочались, как поросята в луже. Заперев двери, мы разошлись по домам.

Хозяин дома, бывший за городом, вернулся и обнаружил, что двери заперты и никто не отзывается — ибо его племянница, которая и предоставила свое жилище для описанного мною пиршества, ушла к отцу, убоявшись дяди. Он велел разломать замки и, увидев, что его дом усеян мукой и залит маслом, так разозлился, что начал голосить как пьяный. Спустившись в погреб, хозяин обнаружил там разлитое масло и валяющуюся в нем стражу. Обуянный гневом оттого, что дом разделали под орех, он схватил дубинку и отколотил альгвасила и легавых до полусмерти. Он призвал соседей, те вытащили их на улицу, где мальчишки закидали их грязью, сором и нечистотами, — настолько они вывалялись в муке, что никто их не узнавал.

Когда они пришли в себя и поняли, что они уже на свободе и на улице, то пустились наутек. Тогда-то и стоило бы крикнуть: «Держи стражу, а не то убежит!» Плащи, шпаги и кинжалы они побросали и более к ним не возвращались, дабы никто не узнал об их позоре. Хозяин дома забрал всё себе в возмещение понесенного им ущерба.

Выходя наружу, я нашел один плащ, и недурной; сбросив свой, я надел новый. Я возблагодарил Бога за то, что выбрался из передряги с прибытком, чего раньше за мной не водилось, ибо всегда мне доставались одни тумаки и шишки.

Вернувшись к портнихе, я увидел, что весь дом — вверх дном, а портной, супруг ее, колошматит ее палкой за то, что вернулась без накидки и туфель, зато с сотней бежавших за ней мальчишек. Я пришел как раз вовремя, ибо, едва завидев меня, портной оставил жену и набросился на меня, так заехав кулаком, что заставил меня расстаться с последними зубами. Он надавал мне не то десяток, не то дюжину ударов, от которых я изблевал то немногое, что успел съесть.

— Как же тебе, — приговаривал он, — скотине, кобелю разэтакому, не стыдно ко мне домой являться? Сейчас ты у меня за всё ответишь.

Он позвал слуг, которые притащили одеяло и стали меня на нем подбрасывать, к вящему своему удовольствию и горшей моей печали. Затем меня, сочтя мертвым, уложили на портновский стол. Уже ночью я пришел в себя и шевельнулся; тут же грянулся со стола и сломал руку. Когда настал день, я еле-еле дополз до дверей одной церквушки, где и принялся жалобным голосом клянчить милостыню у прихожан.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

О ТОМ, КАК ЛАСАРО СДЕЛАЛСЯ ОТШЕЛЬНИКОМ

Растянувшись у церковных дверей и размышляя о прошлом, я задумался о своих злоключениях, пережитых со дня, когда я пошел в услужение к слепому, и вплоть до дня нынешнего; и понял я: как рано ни вставай, солнце быстрее не взойдет, а коли будешь много работать, то можешь и не разбогатеть. Верно говорит пословица — лучше тот, кому Бог подает, чем тот, кто рано встает. Я потому себя и поручил Ему, чтобы финал вышел лучше, чем завязка и середина.

Случился рядом со мной почтенный старец-отшельник, седобородый, в руках державший посох и четки, с которых свисал череп величиной с доброго зайца. Видя мои страдания, добрый старец обратился ко мне с нежными и сладостными словами утешения, спросив, откуда я и что довело меня до такого состояния. Кратко и сжато я поведал ему о долгих своих скитаниях и горьком пути паломника. Он весьма удивился услышанному и, явив милосердие и жалость, предложил меня приютить. Я принял приглашение и как мог (а мог я едва-едва) добрался вместе с ним до отшельничьей обители, располагавшейся на скале в одной лиге от тех мест. К ней было пристроено жилище со спаленкой и кроватью; во дворе находился водоем со свежей водой, орошавшей садик, скорее забавный, чем обширный.

— Здесь, — изрек добрый старик, — уже двадцать лет живу я вдали от суеты и беспокойства человеческого. Здесь, брат мой, расположен земной рай; здесь я созерцаю дела божеские и человеческие; здесь я пощусь, когда сыт, и ем, когда голоден; здесь бодрствую, когда не могу спать, и сплю, когда меня одолевает сон; здесь я живу в одиночестве, когда со мной нет спутников, и в обществе, когда не одинок; здесь я пою, когда счастлив, и плачу, когда печален; здесь я работаю,