приготовила еду; два часа она таскала меня по разным закоулкам. В первый визит госпожа сказала мне подойти к дому раньше нее, спросить хозяина или хозяйку и сказать: «Госпожа моя Хуана Перес (ибо именно так ее звали) прибыла и просит соизволения поцеловать руки вашей милости». Также она предупредила меня, что бы я в ее присутствии не смел надевать шляпу, даже если она где-нибудь встанет. Я ответил, что обязанности слуги мне известны и я буду их неукоснительно исполнять.

Страстно желал я наконец увидеть лицо своей новоиспеченной госпожи, но она всё время прятала его под вуалью. Она объявила, что не сможет содержать меня в одиночку, но зато спросит у своих соседок, не нужен ли кому слуга; они мне дадут обещанное жалованье, а пока все не договорятся (много времени это не займет), она будет мне выплачивать свою долю. Она спросила меня, есть ли мне где ночевать; я ответил, что негде.

— Вам будет ночлег, — сказала она. — Мой муж — портной, вы можете спать с подмастерьями. Большего удобства, — продолжила она, — вам не сыскать во всём городе, ибо вам предстоит за три дня послужить шести госпожам, и каждая из них даст вам один куарто.

Я чуть не обмер от напыщенного тона этой женщины, казавшейся мне женой по меньшей мере какого-нибудь дворянина из новых[288] или богатого мещанина. Также меня смутило, что за несчастные три куартильо в день мне придется обслуживать сразу семь хозяек. Но потом я решил, что лучше уж это, чем совсем ничего, да и работа назревала непыльная, а от пыльной я бегал, как от самого черта. Всегда мне казалось — лучше питаться капустой и чесноком, палец о палец не ударяя, чем есть кур с каплунами и при этом надрываться.

По возвращении домой она отдала мне покрывало и туфли, чтобы я, в свою очередь, передал их служанке. Тут я понял, чего мне хотелось; эта дамочка приглянулась мне — бойкая, смугленькая, хорошо сложена, жаль только, лицо у нее блестело, как обожженный горшок.

Она дала мне куарто и велела приходить дважды в день, в восемь часов утра и в три часа пополудни, чтобы проверить, угодно ли ей выйти из дому. Я направился в кондитерскую и пирожком за четыре мараведи исчерпал свой дневной рацион. Остаток дня я, подобно хамелеону, питался воздухом[289], ибо собранная на дороге милостыня у меня уже закончилась. Я не решался снова бродить с протянутой рукой — если бы хозяйка узнала об этом, то сожрала бы меня заживо.

Я пришел к ней в три часа; она ответила, что выходить не хочет, и предупредила, что отныне за те дни, когда она остается дома, платить не будет, а когда будет выходить только раз в день, то не даст больше двух мараведи. И еще сказала: раз уж она предоставляет мне ночлег, то я должен служить ей прежде других дам и наречься ее личным слугой. Ночлег был такой, что вполне того заслуживал, и даже больше — спать приходилось с подмастерьями, на большом столе, а укрыться можно было только одним драным покрывалом на всех. Так я провел два дня, питаясь теми объедками, которые можно было купить на четыре мараведи; по их истечении в цех моих хозяек вступила жена кожевника, с которой я битый час проторговался за два очаво[290]. Наконец, за пять дней я сменил семь хозяек, а жалованья получил семь куарто.

Я начал отменно питаться, да и пить недурно, но и не сильно дорого, дабы знать свой шесток. Вот список моих других хозяек: вдова легавого, жена садовника, племянница (как она уверяла) капеллана босоногих кармелиток, гулящая девка и жена торговца требухой, моя любимица, каждый раз при вручении мне монетой угощавшая меня супом из потрохов, которого я перед уходом опорожнял три или четыре миски, отчего жизнь мне казалась раем. Последняя была богомолкой: задавала она мне работы больше остальных, ибо приходилось всё время таскать ее по монахам, с которыми она уединялась, а потом прямо лучилась от счастья. У нее был не дом, а улей: одни заходили, другие уходили, и все приносили ей набитые котомки; мне, как верному секретарю, давали пару кусочков мяса, которое из этих котомок шло ей в пищу. В жизни другой такой ханжи не видывал! Когда она шла по улице, всегда опускала очи долу, не выпускала четок из рук, молилась прямо на людях. Все ее знакомцы просили за себя молиться, ибо ее моления так быстро до Бога доходят; она же в ответ называла себя великой грешницей, и в этом пусть и лгала, но против истины не грешила.

У каждой из моих хозяек был свой условленный час; когда одна мне говорила, что не хочет выходить из дому, я шел к другой, покуда не исполнял работу. Мне указывали час, когда нужно было приходить за ними, причем вовремя — если по грехам своим я чуть запаздывал, сеньора облаивала меня прямо перед теми, кому наносила визит, и грозилась, что найдет себе более разумного, умеренного и аккуратного слугу, если я не прекращу свои безобразия. Те, кто слушал ее надменные крики и угрозы, явно думали, что в день я получал от нее два реала, а годового жалованья выходило тридцать дукатов. Когда дамы шли по улице, то казались женами верховного судьи Кастилии или, на худой конец, какого-нибудь судейского из канцелярии.

Как-то раз случилось так, что племянница капеллана и жена легавого встретились в церкви и одновременно засобирались по домам; заспорили, кого я должен отвести первой, и устроили такую свару, что мне показалось, будто я в тюремной камере. Начали меня дергать, одна за один конец, другая за другой, да так яро, что порвали мне плащ. Предстал я перед ними нагишом, ибо под плащом ни черта у меня не было, только лохмотья от рубашки, похожие на рыбачью сеть. Те, кто увидал мой стручок, выглядывавший из-под рваной рубашки, чуть со смеху не лопались; гам стоял такой, что церковь казалась кабаком. Одни глумились над бедным Ласаро, другие слушали дам, перемывавших друг другу косточки. Я спешил поскорее собрать обрывки своего плаща и не слышал, о чем они разглагольствовали; разобрал только, что вдова говорила:

— Да откуда у этой потаскушки столько гонора? Вчера воду носила, теперь ходит в тафтяном платье, а платили за это, знамо дело, души из чистилища.

Другая дама отвечала ей:

— У самой-то, у