Зеваки принялись их разнимать, ибо они уже друг дружке в волосы вцепились. Я же наконец собрал обрывки бедного своего плащика, выпросил две булавки у случившейся рядом святоши, кое-как скрепил их и тем прикрыл срам. Пока они грызлись, я пошел домой к портнихе, которая велела мне прийти к одиннадцати часам, ибо собиралась на обед к подруге. Увидев меня в столь плачевном виде, она крикнула мне:

— Думаете получать от меня деньги — и являетесь ко мне как последний плут? Я за меньшую цену могла найти себе слугу в модных чулках, в брыжах, с плащом и шляпой; а вы всё, что я даю, пропиваете.

«Попьянствуешь тут, — сказал я про себя, — на семь куарто в день, и то в лучшем случае, а ведь порой мои хозяйки, чтобы не платить, вовсе из дому не выходят!» Она велела подмастерьям подлатать обрывки моего плаща, и они в спешке сшили их вверх ногами. Вот в таком виде я и вышел провожать ее.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ,

В КОТОРОЙ ЛАСАРО РАССКАЗЫВАЕТ, ЧТО С НИМ СЛУЧИЛОСЬ НА ЗВАНОМ ОБЕДЕ

Мы летели как на крыльях, ибо дама боялась, что ей жратвы не достанется. Добрались мы до дома ее подруги, где собрались жены других приглашенных. У моей хозяйки спросили, могу ли я стоять на страже у двери; та ответила, что могу. Мне сказали:

— Постой-ка тут, братец, отъешься, как на Масленицу.

На пир собралось немало ухажеров; каждый из карманов доставал то куропатку, то курицу; один вытаскивал кролика, другой — парочку голубей; этот — мясо барашка, тот — кусок филея, а о свиной или кровяной колбасе и упоминать не стоит; нашелся и такой, кто принес, завернув в платок, целый пирог, какой продается за реал. Снедь сдали повару, а пока она готовилась, молодые люди возились с дамами, резвились с ними, как козлики, пущенные в огород. То, что они там вытворяли, мне не пристало описывать, а читателю — созерцать.

Когда закончилась комедия, началось объедение: дамы ели так, что Господи помилуй, а кавалеры пили до положения риз. На столе ничего не осталось, дамы всё припрятали к себе в карманы и завернули в платки. А из своих карманов кавалеры повытаскивали верхосытку: кто-то доставал яблоки, кто-то сыр, кто-то оливки, а один из них — петух сего курятника, слюбившийся с портнихой, — вынул полфунта варенья.

Мне пришелся по вкусу такой способ хранить еду при себе; я собрался в первых же штанах, какие пошлет мне Бог, сделать три-четыре кармана, причем один — из хорошей кожи, особо сшитый для того, чтобы наливать туда бульон. Раз уж такие богатые и важные господа таскали еду в карманах, да и дамы носили при себе всё готовое, то мне, мальчику на побегушках у потаскух, это и вовсе не зазорно.

Затем был черед слуг обедать, и ни шиша для нас не осталось, кроме бульона и похлебки; я аж изумился, как это дамы не слили их себе в рукава. Только-только мы сели есть, как в зале с нашими хозяевами послышался страшный шум. Там разбирались, какая у кого была мать и что был за отец. Исчерпав слова, они принялись за кулаки и для разнообразия стали друг друга колотить, лупцевать, щипать, пинать и зуботычить; они так рвали друг на друге одежду и волосы, так друг друга колошматили, что походили на сельских мальчишек во время крестного хода. Насколько я понял, ссора разыгралась из-за того, что кое-кто из них не желал ничего платить дамам, настаивая, что хватит с них и съеденного.

Так случилось, что по улице проходил патруль; услышав шум, патрульные постучали в дверь с криками «Откройте именем закона!».

При этих словах одни ринулись сюда, другие туда; одни побросали плащи, другие — шпаги; тот избавлялся от обуви, а та — от накидки; в общем, все испарились, попрятавшись в меру своих способностей.

Мне убегать было незачем, потому я остался на месте, и, раз уж меня назначили привратником, открыл, дабы мне не вменили в вину сопротивление властям. Первый из вошедших легавых сцапал меня за шкирку и сказал, что я арестован. Схватив меня, они заперли дверь и принялись искать источник шума; при обыске они не оставили в покое ни единый уголок, клозет, подвал, погреб, чердак или нужник. Никого не обнаружив, они взяли у меня показания; я досконально изложил всё, что было на этом собрании и что они вытворяли. Они изумились, что из моего рассказа выходит, что собралась толпа народу, а найти никого не нашли. Сказать по правде, я и сам сильно смутился, ибо было там двенадцать мужчин и шесть женщин. В простоте своей я сказал (и даже поверил), что, по-моему, все собравшиеся и шумевшие были не иначе как привидениями. Надо мной всласть посмеялись, и альгвасил спросил тех, кто обследовал погреб, хорошо ли они всё осмотрели. Уверяли, что хорошо, но он, не удовольствовавшись их ответом, велел зажечь факел; войдя в двери, они увидели, что одна из бочек вертится.

Перепуганные легавые задали стрекача, вопя:

— Бог свидетель, правду этот человек говорил, тут кругом одни бесы!

Альгвасил, превосходивший их в хитроумии, остановил бегство и сказал, что черта не боится. Он подошел к бочке, открыл ее и увидел внутри мужчину с женщиной. Не хочу говорить, в каком виде он их обнаружил, дабы не оскорбить целомудренный слух добродетельного и высоконравственного читателя; скажу только, что их яростные борения и завертели бочку, послужив причиной их позора и выставив на всеобщее обозрение то, чем они занимались втайне. Голубков вытащили наружу: он смахивал на Купидона со стрелой, она же на Венеру с колчаном. Оба предстали в чем мать родила, ибо, когда постучалась стража, они в кровати наносили друг другу набожные лобзания и в поднявшейся суматохе не успели прихватить одежду; спрятаться они догадались в пустой бочке, где и продолжили свое благочестивое занятие.

Все поражались красоте любовников; им бросили два плаща и передали их под надзор двум легавым. Потом поиски продолжились, и альгвасил нашел огромный глиняный сосуд с оливковым маслом, а в оном — одетого мужчину, по грудь в это масло погруженного. Когда его обнаружили, он хотел было выскочить наружу, но не обладал такой ловкостью, чтобы не