Геркулесу. Меня предупредили, чтобы я просил милостыню лишь по вторникам и в субботу, иначе монахи меня покарают. Я согласился исполнять всё, что мне ни прикажут, прежде всего потому, что не хотел больше нарываться на них, уже испытав на себе тяжесть монашеских рук.

Я стал попрошайничать у дверей тихим, смиренным и благочестивым голоском, прямо как обучил меня слепец. Делал я это не из-за нужды, а по привычке и обычаю попрошаек, которые чем больше имеют, тем больше и наглее клянчат. Люди, слышавшие, как кто-то говорит: «Подайте на лампадку господину святому Лазарю», открывали дверь, видели меня и пугались. Они спрашивали, куда делся отец Ансельмо (ибо именно так звали этого добряка), а я отвечал, что он умер. Одни говорили: «Подай Господь ему всех благ, ибо он был так добр». Другие: «Душа его уже вкушает райское блаженство». Третьи: «Царство Небесное тому, кто так жил! Шесть лет он горячей пищи не пробовал», а иные добавляли: «Только хлебом и водой обходился».

Кое-какие безмозглые богомолки падали на колени и призывали имя отца Ансельмо. Одна спросила меня, что стало с его рясой; я ответил, что теперь сам ее ношу. Она вытащила ножницы и, не говоря ни слова, принялась отрезать первый попавшийся под руку кусок, каковой располагался у меня в промежности. Почуяв, за какие части она принялась, я заорал благим матом, думая, что меня хотят оскопить. Видя мое потрясение, она сказала:

— Не пугайся, брат, ибо я лишь хочу получить реликвию от блаженного, а за ущерб, нанесенный рясе, я тебе заплачу.

— О! — говорили иные. — Воистину, не пройдет и полугода, как его причислят к лику святых, ибо он столько чудес сотворил.

К могиле валило столько народу, что в доме стало не протолкнуться, так что пришлось перенести ее под навес, располагавшийся рядом с обителью. С тех пор я просил на лампадки уже не святому Лазарю, а блаженному Ансельмо. Никогда не понимал, зачем нужно просить пожертвования на освещение святых; впрочем, этого дела я касаться не буду, а то как бы худа не вышло.

В город ходить мне совсем не хотелось, ибо я мог найти всё, что нужно, в обители. Но, чтобы не сказали, что я, мол, разбогател и потому не прошу подаяния, я отправился туда на следующий день, где со мною произошло то, о чем расскажет читателю

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

О ТОМ, КАК ЛАСАРО ВЗДУМАЛ СНОВА ЖЕНИТЬСЯ

Удача на коне, а неудача под конем; невезучему всякая беда семь бед рожает. Не раз мы видали, как многие поднимались из праха земного и незнамо как становились богатыми, знатными, уважаемыми и почитаемыми. Вы спросите — мудр ли сей человек? — и вам скажут: да, как сивый мерин. Благоразумен ли?

Да, как осел. Есть ли у него особые достоинства? Да, как у дочки сельского пентюха. Тогда откуда же ему такое счастье привалило? И ответят вам: от Фортуны.

Напротив, разумных, мудрых, находчивых, наделенных сотней добродетелей, достойных править целым королевством, унижают, изгоняют, обирают до нитки и втаптывают в грязь. А если спросите причину, вам скажут: их преследует несчастье. Оно-то, полагаю, и следовало за мной, и преследовало меня, являя вселенной пример и образец своего могущества, ибо с самого ее сотворения не бывало человека, столь беспощадно гонимого жестокосердной Фортуной.

По своему обыкновению, я шел по улице и просил подаяния для господина святого Лазаря, ибо в городе я не осмеливался побираться во имя блаженного Ансельмо; это годилось только для легковерных дурачков, перебиравших четки у могилы, где, как представлялось им, совершались великие чудеса. Подойдя к одной двери, я начал просить так же, как у других, но с лестницы донеслось:

— Отче, что же вы не поднимаетесь? Что это за новости такие? Заходите же, заходите.

Я поднялся по лестнице, довольно скудно освещенной, и на полпути какие-то женщины стали обхватывать меня за шею, сжимать мне руки, запуская при этом свои конечности в карманы; в потемках вместо кармана они угодили в ширинку. Одна из них крикнула:

— Это еще что такое?

На что я ответил:

— Птичка. Если ее пощупать, она вылетит.

У меня допытывались, почему я целую неделю не появлялся. Когда мы поднялись на самый верх лестницы, то они смогли разглядеть меня при дневном свете, проникавшем в окна, и от увиденного вытаращились друг на друга и застыли, словно марионетки. Затем они рассмеялись, да так, как будто им платили за это; говорить уже никто не мог. Первым разговорился мальчик, воскликнувший:

— Это же не мой папаня!

Когда раскаты смеха поулеглись, женщины, коих было четыре, спросили, для кого я собираю милостыню. Я ответил, что для святого Лазаря.

— А почему вы? — спросили они. — У отца Ансельмо плохо со здоровьем?

— Почему же плохо? — ответил я. — У него ничего не болит, ибо он уже с неделю как преставился.

Услышав сие, они разрыдались, да так, что как ни велик был хохот этих дам, а плач оказался сильнее. Одни голосили, другие рвали на себе волосы, а совместно они исполняли столь неблагозвучную музыку, что походили на простуженных монахинь. Одна говорила:

— Что же мне делать, несчастной, без мужа, без совета и опоры? Куда податься? Кто защитит меня? Ох, беда какая! За что мне такие мучения?

Другая ревела и заливалась:

— О зять мой, господин мой! На кого же ты нас оставил не попрощавшись? Внучата мои, сироты горемычные! Где же ваш добрый папочка?

Дети в этой несогласной мелодии брали самые высокие ноты: все рыдали, все орали, повсюду раздавались стоны и причитания.

Когда чуть отхлынули воды сего потопа, у меня спросили, как и отчего он умер. Я рассказал о его смерти, а также о завещании, делавшем меня законным наследником. Что тут началось! Слезы превратились в угрозы, стоны — в богохульства, а причитания — в вопли ярости.

— Вы, надо понимать, разбойник, умертвивший его, чтобы ограбить, но не хвалитесь этим, — сказала самая молодая из женщин, — ибо сей отшельник — мой муж, а эти трое мальчиков — его сыновья. Если вы не отдадите нам всё его имущество, мы отдадим вас под суд, и вас повесят; а если суд этого не сделает, то вас ждут кинжалы и шпаги, которые убьют вас хоть тысячу раз, будь у вас хоть тысяча жизней.

Я сказал, что у