— Всё это враки и небылицы, — сказали они, — ибо в тот же день, когда он, по-вашему, умер, он был здесь и сказал, что никаких спутников не имеет.

Поскольку завещание составлял совсем не нотариус, а эти бабы мне грозили смертью, я решил, памятуя к тому же об опыте общения с судом и исками, умаслить их речами — вдруг с их помощью удастся отстоять то, что на суде я точно потеряю. Еще я решил так поступить потому, что новоиспеченная вдова своими рыданиями тронула меня и разжалобила. Итак, я велел им успокоиться, ибо со мной они ничего не потеряют: если я и принял наследство, то лишь потому, что считал покойного неженатым, ибо о вступлении отшельников в брак слыхом не слыхивал.

Они, отбросив печаль и уныние, развеселились, сказав, что моя неопытность и неумелость в таких делах сразу бросается в глаза — ведь я не знал, что, когда говорят об «уединенном отшельнике», то отнюдь не подразумевают уединения от женщин. Напротив, редкий отшельник в свободные от созерцаний часы обходится без женщины, хотя бы одной; с нею он от созерцания переходит к деянию, подражая иной раз Марфе, иной — Марии[292]. Ибо кому, как не им, знать волю Господа, постановившего, что «нехорошо человеку быть одному»[293]. Вот так они, как подобает покорным сыновьям, содержат одну женщину или сразу двух, обеспечивают их, пусть даже и милостыней.

— Особо следует упомянуть о горемыке, содержавшем сразу четырех: вон ту бедную вдовушку, меня, сиречь свою родную мать, этих двух (его сестер), не считая троих мальчиков, его сыновей — по крайней мере, таковыми он их считал.

Затем та, которую назвали его женой, сказала, что не хочет называться вдовой этого гнилого старикашки, даже не вспомнившего о ней перед смертью; она была готова поклясться, что и дети не от него; так что отныне брачный договор она расторгает.

— А что сказано в договоре? — спросил я.

Мать ответила:

— Брачный договор, составленный мною, когда моя дочка вышла замуж за этого мерзавца, заключался вот в чем... хотя, чтобы вам всё объяснить, придется начать издалека. Жила я в селении Дуэньяс[294] в шести лигах отсюда, и было у меня три дочки от троих разных отцов. По самому здравому предположению, ими были монах, аббат и священник, ибо я всё лучшее всегда отдавала Церкви. Я переселилась в этот город, чтобы бежать от слухов, которыми захолустные местечки всегда полнятся. Все меня называли церковной вдовушкой, ибо по грехам моим все трое скончались. Хоть на их место и заступили другие, но были это люди малого достатка и еще меньшего почета, к тому же, не удовольствовавшись взрослой овцой, повадились они ходить за малыми и нежными овечками. Уразумев неминуемую опасность (а также то, что былого довольства уже не вернуть), я сказала «хватит» и переселилась сюда, где поднялась такая молва о моих дочках, что ухажеры к ним слетались, как мухи на мед. А из числа оных никого я так не ценю, как лиц духовного звания, ибо это народ, умеющий хранить тайны, богатый, домовитый и терпеливый.

Однажды в числе других пришел просить подаяния монах из обители святого Лазаря, которому сия девица так пришлась по нраву, что он по святости и простоте своей попросил у меня ее руки и сердца. Я согласилась отдать ее замуж при следующих условиях:

Во-первых, он обязуется содержать наше хозяйство, а то, что мы заработаем сами, либо потратим на тряпки, либо отложим впрок. Во-вторых, если моей дочке захочется завести себе какого-нибудь сослужителя, поскольку жених в церковных делах уже слаб, то он будет молчать об этом, как молчат прихожане на мессе. В-третьих: всех рожденных ею детей он будет считать за своих собственных и впоследствии завещает им всё, чем владеет и будет владеть; а если она останется бездетной, то сделает ее своей законной наследницей. В-четвертых: он не будет входить в дом, если увидит на подоконнике кувшин, котел или другую посуду; это будет знак, что сейчас его место занято. В-пятых: если он будет дома и туда придет кто-нибудь другой, то пусть спрячется там, где мы укажем, пока оный не удалится. В-шестых, и в-последних: пусть приводит дважды в неделю кого-нибудь из друзей или знакомых, способного за собственный кошт устроить нам славную пирушку.

— На этих-то условиях, — продолжила она, — и принес этот несчастный клятву моей дочери, а она — ему. Для заключения брака священник не понадобился — он сказал нам, что это не обязательно, ибо главное в супружестве — единство в желаниях и согласие в стремлениях.

Я немало перепугался от того, что мне наговорила эта вторая Селестина[295], а особенно — от условий, на которых она выдала свою дочку замуж. Я растерялся и не знал, что сказать, но они сами проложили дорогу моей страсти, ибо вдовушка обняла меня за шею и изрекла:

— Если б у этого ничтожества был такой же ангельский лик, как у вас, я бы его полюбила.

И с этими словами она поцеловала меня. От поцелуя у меня внутри загорелось бог знает что и стало меня сжигать заживо. Я сказал ей, что ежели она желает перестать быть вдовой и принять меня в мужья, то я соблюду не только те условия, на которые подписался старик, но и любые, какие она пожелает прибавить. Удовольствовавшись тем, она сказала, что хочет лишь того, чтобы я отдал им всё, что находится в обители, а уж они это сберегут. Я согласился, но лишь потому, что намеревался припрятать денег на черный день.

Бракосочетание назначили на утро, а вечером приехала повозка, в которой они вывезли всё до последнего гвоздя, не пощадив ни напрестольной пелены, ни облачения святого. Я втюрился по уши и потому отдал бы и птицу Феникс вместе с водами Стикса, если б они о том попросили. Оставили мне одну только дерюгу, чтобы валяться на ней подобно псу.

Когда моя будущая супруга, приехавшая вместе с повозкой, увидела, что денег нет, то весьма рассердилась, ибо старик говорил ей, что деньги у него есть, только вот не сказал, где именно. Она спросила меня, знаю ли я, где спрятан клад; я ответил, что нет. Она, хитрюга, схватила меня за руку и потащила искать; мы излазили все закоулки и тайники в обители, не обойдя стороной и основание