Шрифт:
Закладка:
Поэт-шут Ороско[321], с учетом его «новохристианского» происхождения, а также сатирической направленности и площадного комизма его сочинений, по многим параметрам подходил бы на роль автора «Ласарильо». Но нет в его стихотворных сценках даже следов той гениальности, которой отмечена внешне простая, но предельно суггестивная проза творца «Ласарильо»[322]. Да и рукописный «Песенник» («Cancionero»), в котором собраны сочинения Ороско (опубл. 1874), может включать в себя произведения, написанные и после 1554 года: тогда сценка из «Евангельской истории...» — всего лишь переделка эпизода из «Ласарильо» 1554 года.
То обстоятельство, что автор «Ласарильо» не только имя героя, но и многие темы повести заимствовал из фольклорной традиции, а также тот факт, что некий Ласаро «со своим ослом» или в ином виде мелькает в литературных текстах первой половины XVI века, подвигло одного из авторитетнейших исследователей и издателей «Ласарильо» X. Касо Гонсалеса выдвинуть предположение, что сохранившиеся издания повести[323] — плод бытования в читательской среде на протяжении 1520—1540-х годов рукописных копий созданной безымянным автором (автор есть у каждого произведения, даже фольклорного!) еще в конце XV века «Книги о Ласаро» — по аналогии с «Пра-Фаустом» Гёте ученый именует ее «Пра-Ласарильо» (см.: Caso González 1966; Lazarillo 1967). А фольклорное произведение существует, как известно, анонимно и в вариантах. При этом первоначальный текст подвергается разного рода изменениям, порожденным не только неизбежными при переписке ошибками, но и творческими новациями переписчиков. Иными словами, по мысли Касо Гонсалеса, «Ласарильо» в дошедшем до нас виде, включая его продолжения — дополнения-вставки в издание Алькала-де-Энарес 1554 года, анонимно опубликованную в 1555 году в Антверпене одновременно с переизданием «Ласарильо» 1554 года «Вторую часть» («Л-II»)[324] — следует рассматривать как плод письменной обработки полуфольклорного текста-прототипа.
Но к оценке анонимности «Ласарильо» есть и другой подход, согласно которому отсутствие имени автора на титуле каждого из сохранившихся изданий — одна из сторон глубоко оригинального художественного замысла автора, заставившего героя самого рассказывать о своей жизни, что, как уже говорилось, не было принято в традиционалистском вымышленном повествовании[325]. А. Кастро писал по этому поводу:
Вопрос о происхождении «Ласарильо» будет иметь второстепенное значение до тех пор, пока мы не соотнесем его с творческой установкой автора <...> Как еще объяснить принятое писателем решение — взять своего ничего из себя не представляющего героя и выставить его на всеобщее обозрение? Обыденная жизнь — нечто, полностью противоположное героическому деянию, — здесь повествует о себе самой. Таково было гениальное решение... И для того, чтобы как-то сгладить подобную дерзость, истинный автор остается в тени. Автобиографичность «Ласарильо» и его анонимность — две стороны одной медали.
Castro 1960: 136
Таким образом, вопрос об авторе «Ласарильо» затрагивает самую суть этой внешне незамысловатой повести, то, что делает ее столь сложной для любых интерпретаций, — ее принципиальную двойственность, противоречивость авторского замысла и парадоксальность текста, возникшего на стыке речи и письма, фольклора и литературы, вымысла и реальности, жизни и книги, что было унаследовано у автора-анонима и Сервантесом — автором «Дон Кихота». Поэтому сегодня большинство публикаторов «Ласарильо» придерживается той точки зрения, что его создателем — и об этом свидетельствует обилие имеющихся в повести отсылок к самым разнообразным письменным источникам: к трудам античных авторов и к сочинениям Эразма, к творениям современников-итальянцев (соседей по эпохе Возрождения) и испанской прозе и поэзии XV — первой половины XVI века — был весьма образованный человек. Может быть, клирик, но не исключено, что и представитель образованного городского сословия (его составляли адвокаты, служащие городских управ, университетские профессора, врачи, купцы и некоторые ремесленники, например, златошвеи, вроде отца Лопе де Вега)... Но он мог быть и кабальеро...[326]
Установлению личности анонима могло бы помочь определение времени создания повести, очевидно коррелирующее со временем развертывания изображаемых в ней событий, хотя и необязательно вплотную примыкающих к моменту ее написания (ср.: Rico 2006: 20). Но временной разброс отсылок повествователя к тем или иным историческим фактам — и по сию пору главный камень преткновения для ученых-«лазарилистов».
Все гипотезы, связывающие повесть с плеядой гуманистов-эразмистов 1520—1530-х годов, относят ее создание ко второй половине 1520-х, что подкрепляется имеющимися в самой повести явно не случайно включенными в нее историческими аллюзиями и прямыми указаниями. Так, в одной из заключительных фраз «письма» говорится: «Всё это случилось в тот самый год, когда победоносный наш император вступил в славный город Толедо и созвал кортесы» (с. 94 наст. изд.). Кроме того, маленький Ласаро — здесь следует вернуться к началу его исповеди — слышал от матери, что его отец пал «за веру в походе на Джербу» (с. 13 наст. изд.).
Но в каждом из этих упоминаний есть доля неопределенности: Карл V собирал в Толедо кортесы — совещательную палату представителей знати, духовенства и городов — дважды: в 1525 году и в 1538—1539 годах. Походов на Джербу — остров, расположенный в заливе Габес (Gabes) у побережья Туниса и населенный берберами, — также было два: один состоялся в 1510 году, другой — в 1520-м. Для сторонников «ранней» датировки «Ласарильо» (да и для непредвзятого комментатора) очевидно, что в обоих случаях речь идет о событиях 1510 и 1525 годов, так как именно первый поход на Джербу, в котором испанский флот и армия понесли большие потери и который закончился
