class="a">[354] — в «Ласарильо» Веласко (как иногда называют эту редакцию повести) были исправлены и многочисленные (в том числе и смысловые) опечатки, имеющиеся во всех сохранившихся изданиях 1554 года (в каждом — свои). Причем сделано было это весьма уместно и тонко, так, как это мог бы сделать только сам автор. Поэтому и высказывалось предположение, что, внося исправления в текст, Веласко использовал имевшийся у него экземпляр гипотетического editio princeps[355], воплощающий, как это принято считать, подлинную авторскую волю[356]. Но, как выяснилось в 2010 году, помимо имевшихся у Инквизиции экземпляров всех существовавших на тот день изданий «Ласарильо», Веласко мог воспользоваться и указаниями самого автора.

В 2010 году палеограф Мерседес Агульо-и-Кобо (Mercedes Agulló у Cobo), изучая архивы Национальной библиотеки, обнаружила среди бумаг Веласко лежащие в отдельном ящике (хотя и не очень тщательно отсортированные от бумаг картографа) рукописи Мендосы, а среди них — страничку с одной-единственной загадочной фразой: «Бумага (точнее, “связка бумаг”, исп. legajo de papeles. — С.П.) с исправлениями для издания “Ласарильо” и “Пропал<л>адии”[357]». Очевидно, что эта запись относилась именно к осуществленному Веласко в 1573 году изданию под одной обложкой этих двух отредактированных инквизиционной цензурой сочинений. Найденная Агульо фраза и дополнительные изыскания легли в основу ее книги «Возвращаясь к авторству “Ласарильо”» (см.: Agallo у Cobo 2010), в которой исследовательница доказывает, что среди бумаг автора «Войны в Гранаде» лежали адресованные Веласко письменные указания Мендосы — автора «Ласарильо» по исправлению текста.

«Исправленный “Ласарильо”» мог быть для Мендосы своего рода возвращением в молодость, к «Ласарильо» конца 1520-х годов... Для нас уже в первых двух главах повести ясно видна ее новаторская композиция, основанная на изысканнейшей игре повествовательных точек зрения, несколько заслоненная историей службы Ласаро у продавца папских грамот (булл), в которой не только судьба самого Ласаро уходит куда-то на второй план. Исчезает двуголосие, пронизывающее повествование в других эпизодах. На первый план выходит то, о чем рассказывается, а не как. А именно на такой эффект рассчитано традиционное «реалистическое» повествование, создающее образ «обыденной жизни <...>, повествующей о себе самой», если вспомнить слова А. Кастро. Отсюда — распространенный среди критики XIX—XX веков метод прочтения «Ласарильо» как вершины ренессансного реализма.

II

Как сделан «Ласарильо»

«Нельзя не согласиться с теми, кто видит в повести о Ласарильо одно из первых и ярких проявлений реалистического искусства в Испании», — писал известный советский испанист З.И. Плавскин, находящий в анонимной книжице «правдивый рассказ о доподлинной реальности» (Плавскин 1994: 88, 78). Ученый шаг за шагом прослеживает жизненный путь героя повести, не забывая упомянуть и о том, что она написана в «автобиографической форме». Главная цель рассуждений Плавскина — показать, что «во всей книге <...> автор “Ласарильо” <...> верен жизненной правде», что «эта достоверность повествования обнаруживается <...> в точном воспроизведении мельчайших деталей окружающего быта <...> и находит свое высшее проявление в искусстве портретирования <...>» (Там же: 88). Остается лишь уточнить немаловажную «деталь»: о каком «авторе» идет речь? Кто воспроизводит мельчайшие детали? Кто проявляет необычайное искусство портретирования? Где и как — если следовать «правде жизни» — Ласаро научился и читать, и даже писать, где сумел овладеть «искусством портретирования» и умением оснащать свой рассказ точными выразительными деталями? Тайна сия велика есть. З.И. Плавскин сетует на то, что в повести «за кадром» осталось превращение «наивного ребенка в прожженного плута» (Там же), но не менее интересно, каким образом «прожженный плут» стал писателем-новатором[358].

Считая автобиографическую форму «Ласарильо» всего-навсего «формой», то есть тем, чем при анализе достовернейшего рассказа о жизни Испании XVI века можно попросту пренебречь, не различая по существу образы и функции автора и повествователя, в роли которого выступает герой (в образе самого героя — две его ипостаси: повествователя и действующего лица), адеп ты реалистической трактовки «Ласарильо» упускают из виду величайшую условность, иллюзию, фикцию, на которой зиждется вся конструкция повести: в соответствии с ней роль повествователя отдана автором персонажу-плуту, и это никак — ни психологически, ни прагматически — не мотивировано. Но мотивировано эстетически, мотивировано художественным, то есть жанровым, замыслом автора.

По внешней форме «Ласарильо» — не что иное, как «рассказанное письмо» (epístola hablada)[359]. Все современные прочтения повести так или иначе базируются на этом, безусловно верном, наблюдении. Однако разные исследователи конкретизируют его в разных, зачастую резко расходящихся между собой, направлениях. Большие споры вызывает цель написания «эпистолы» Ласаро, достаточно туманно выраженная в Прологе, предваряющем повествование. Пролог, начинающийся с выразительно-ударного «я» (Yo), акцентирующего особую роль субъекта повествования, выстроенного в ракурсе его мировидения, обращен к адресату письма (а в его лице — к имплицитному читателю повести), обозначенному инициалами V. М. (Vuestra Merced — исп. Ваша Милость). К. Гильен, а вместе с ним и вслед за ним Ф. Рико (см.: Rico 2006: 15—23) считают, что письмо Ласаро «Вашей Милости» является своего рода актом послушания, попыткой самооправдания, направленной на развеивание дошедших до «Вашей Милости» сплетен, которые ходят в городе по поводу жены Ласаро и благодетеля героя — архипресвитера церкви Св. Спасителя, женившего Ласаро на своей служанке (а по сути, наложнице). Эта ситуация, образующая «обстоятельственный фон» письма Ласаро, явственно обрисовывается лишь в конце «Рассказа седьмого...» и обозначена словом «caso» (случай)[360].

Против подобного толкования цели послания Ласаро выступает автор одного из самых солидных исследований, посвященных «Ласарильо», В. Гарсиа де ла Конча, который считает, что форма обращения Ласаро к таинственному адресату письма — Vuestra Merced — отнюдь не свидетельствует о высокопоставленности адресата: письмовники того времени советовали употреблять слова «Ваша Милость» при обращении пишущего и к своей ровне. Исследователь настаивает на том, что адресат послания Ласаро — отнюдь не церковный чин или служащий Инквизиции, желающий получить отчет о поведении архипресвитера, и что упоминаемый в «Рассказе седьмом...» «случай» не является основным поводом для сочинения письма, главное назначение которого — изображение достойных всеобщего внимания персоны и жизни Ласаро. Эта жизнь продолжается и в момент написания письма, так что и переписка героя с «Вашей Милостью» может быть продолжена, что прекрасно уловил издатель повести из Алькала де-Энарес и что затем вошло в жанровый узус «пикарески» (см.: García de la Concha 1981: 15—46).

Вслед за P.-У. Труменом (см.: Truman 1969) В. Гарсиа де ла Конча связывает замысел повести с ренессансной полемикой вокруг «homines novi» («новых людей») и интерпретирует ее как реплику в этом, шедшем преимущественно между итальянскими гуманистами, споре. Главной