Лазарю, но и всякому архетипическому умирающему и воскресающему герою-божеству или же посвящаемому, проходящему ритуал инициации[374]. С другой стороны, «высокая» (отражающая ритуал инициации) тема трагико-комической метаморфозы — превращения, встроенного в ритмы космического бытия, в испанской повести травестируется — до темы плутовского оборотничества. Эта тема развертывается в ряде формально совпадающих в обоих «романах» метафорических мотивов: службы у разных хозяев, голода, нищенства, жестоких избиений — знаков временной смерти героя. Но в романе Апулея и в испанской повести — разные финалы, обусловленные тем, что фабула «Ласарильо» представляет собой инициацию «наизнанку»: серия перерождений героя не приводит к посвящению в таинство, а выводит подростка в пространство обезбоженного взрослого существования. Непосредственно до того, как стать глашатаем, Ласаро — хозяин осла, торгующий водой, то есть полная инверсия образа Луция.

Но существеннее всего то, что перволичное повествование в «Ласарильо» и в «Золотом осле» (если отрешиться от простоте совпадения грамматической формы) принадлежит к качественно разным этапам развития европейской наррации. Повествование от первого лица, являющееся — подчеркнем еще раз — принципиальным художественным открытием автора «Ласарильо», нельзя смешивать с тем, что О.М. Фрейденберг именует «рассказом» (здесь и далее курсив наш. — С.П.) от первого лица, противопоставляя его «личной наррации» (см.: Фрейденберг 1978: 209 сл.). Рассказы от первого лица — «речи» героев — характернейшая особенность словесных практик всех народов на самом раннем этапе становления литературы, фактически на этапе до-литературном, когда слово еще не отделилось от мифа и ритуала, литература — от фольклора, автор текста — от его исполнителя-рассказчика, да и от самого предмета изображения, слово — от вещи, субъект — от объекта. Фрейденберг пишет:

Греческая литература[375] полна личными рассказами и прямой речью. Так у Гомера, у историков; лирика и реторика выросли как жанры из личного рассказа; роман делает из прямой речи литературную стилизацию <...>.

Там же: 213

Однако у Апулея собственно стилизаторское отношение к слову только намечено: в «Золотом осле» прямая речь героя (как и воспроизведенные им речи других персонажей) не столько повествует, сколько представляет, разыгрывает сцены, стремясь прямо, непосредственно — как то происходит в театре — воспроизвести событие и его фон. Она ближе к «речи» участника ритуального действа, чем к повествованию о пережитом. И если «Золотой осел» — рассказ от первого лица, то «Ласарильо», — следуя терминологии О.М. Фрейденберг, — именно «наррация»[376] или «литературная стилизация»[377].

Фрейденберг — как историк греческой литературы — понимает под «античной наррацией» в первую очередь «косвенную речь», то есть привычное и для современных словесных практик повествование (рассказ) от третьего лица. Именно оно заполняло пространство западноевропейской повествовательной прозы и поэзии от их возникновения и до появления испанского плутовского романа (Августин, Боэций, Абеляр и даже Данте — на фоне этой доминирующей традиции — исключения)[378]. Поэтому новаторство создателя «Ласарильо» может быть вполне оценено лишь при сопоставлении с предшествовавшими ему и окружавшими его прозаическими (а также стихотворными) жанрами, в которых доминировало авторское повествование от третьего лица. Самыми массовыми среди них были рыцарские романы и жития святых.

Первые современные критики «Ласарильо» сразу же попытались прочесть его (да и пикареску в целом) как пародию на «книги о рыцарстве». Но автор «Л-I» не использует ни героя, ни фабулу, ни принципы построения «книг о рыцарстве» с целью вложить в них качественно иное содержание, переводящее повествование в комический план. Пародируются — и то непреднамеренно — отдельные мотивы (например, уже упоминавшийся мотив «чудесного» рождения героя или явление Ласарильо ангела в образе медника в «Рассказе втором...»). Поэтому, если быть точными, по отношению к рыцарскому роману «Ласарильо» — не пародия, а «контр-жанр» (термин К. Гильена, см.: Guillén 1983: 204). Анонимная повестушка не вторгается в чужое жанровое поле, не пишется «поверх» чужого текста, а создана против него — как диаметрально противоположный вариант развертывания универсальных типологических мотивов «пути», «испытания» и «посвящения» (агиографическая версия — «обращения»). «Ласарильо», как и пикареска в целом, не пародирует рыцарский роман, но самим фактом своего появления после и возле «книг о рыцарстве» разоблачает утопическую иллюзорность художественного мира рыцарской эпики. Как отмечает Е.М. Мелетинский, «плутовской роман противостоит рыцарскому и диахронически (следуя за ним), и в какой-то мере синхронически, т. е. парадигматически и топологически как его противоположность <...>» (Мелетинский 1986: 236).

Каким же контр-жапром выступает пикареска по отношению к житийной прозе, с которой у нее значительно больше точек соприкосновения хотя бы потому, что главный объект пародии в «Ласарильо» — жанр исповеди — содержит в себе элементы житийного повествования. Г.Д. Гачев проницательно пишет на этот счет:

Житие и плутовской роман не столь далеки друг от друга, как это может показаться на первый взгляд. Плутовской роман генетически возникает из жития, как его противоположность, и потому их связывают общие принципы осмысления бытия и человека. Герой равно безличен и там и здесь, он лишен индивидуального содержания и осуществляет стоящий за ним общий закон: веры или жизни, Бога или фортуны. И потому он духовно пассивен и страдателен: жизнь предстает как цепь злоключений и там и там, и лишь страдания человека осмысляются как достойные того, чтобы о них поведать в слове. Мир осознается как игралище не зависимых от человека сил: всё во власти Провидения (в житии) — всё во власти случая (в плутовском романе) <...>.

Гачев 1964: 65

Об этом внешнем сходстве истории «доброго человека» Ласаро и жизни святого свидетельствует и название, данное повести ее издателем, — «Жизнь Ласарильо де Тормес». Но жизнь святого — путь к другой, повой жизни, лежащий через озарения-просветления и через мученическую смерть. Жизнь Ласаро — путь через мучения голодного желудка к сытой жизни добропорядочных «старых» христиан, в которой нет не только ничего святого, но и ничего светлого, путь выученика слепца-проповедника, его верного ученика и последователя-подражателя, слепо упивающегося благами земного бытия.

Таким образом, в жанровой структуре «Ласарильо де Тормес» просматривается связь (в том числе и связь антагонистическая) почти со всеми жанрами современной ему испанской прозы, равно как и с протороманными традициями прозы античной. Но в то же самое время, как это ни покажется странным, «Ласарильо» (как и «Дон Кихоту») в принципе не нашлось места в жанровой системе испанской прозы второй половины XVI века. Эта небольшая повесть, написанная в форме автобиографического послания, пародирующая исповедь и отдельные мотивы Священного Писания, выстроенная как контр-жанр по отношению к рыцарской эпике и к житийной прозе, вобравшая в себя множество