— Мы их нашли, мы их схватили, мы их убьем![280]

От этих криков я так перепугался, что грохнулся на пол и от удара выплюнул козленка, которым давился. Две женщины спрятались за своим кабальеро, как цыплята прячутся от коршуна под крыльями курицы. Он доблестно схватился за шпагу и ринулся на непрошеных гостей с таким неистовством, что они от испуга остолбенели; слова застыли у них в устах, а шпаги — в ножнах. Он спросил, кто они и откуда, после чего бросился на одного из них, отобрал шпагу и нацелил ему в глаза, а другой шпагой метил в другого врага; при каждом движении шпаг они дрожали, как осины на ветру.

Старуха и сестра, увидев, как присмирели оба Роланда, подошли к ним и обезоружили их. Пришел хозяин, привлеченный шумом, от всех нас исходившим (ибо я к тому времени уже встал и держал одного из братьев за бороду). Показался он мне одним из одеяльных быков, каких представляют у меня на родине:[281] поначалу мальчишки от них бегают, потом мало-помалу смелеют, а когда понимают, что быки мало того что не бешеные, так и вовсе не настоящие, отбрасывают страх, подходят и закидывают всяким сором. Когда я понял, что эти пугала не так страшны, как кажутся, то раздухарился и накинулся на них смелее, чем позволял мне до того страх.

— Да что же это, — сказал хозяин, — такие безобразия да в моем доме?

Женщины, кабальеро, а с ними и я принялись голосить, что это-де разбойники, преследовавшие нас, чтобы ограбить; видя, что они без оружия, а мы с победой, трактирщик сказал:

— Разбойники? В моем доме?

Он схватил их и, помогая нам, упек в подвал, не слушая ни один из доводов, приводимых ими в свою защиту. Слуга братьев, ушедший задать мулам корма, вернулся и спросил, где его хозяева. Трактирщик воссоединил его с ними, а заодно забрал их ларцы, сундуки и чемоданы и запер, но сначала раздал ружья, как будто они принадлежали ему. За еду он с нас ничего не попросил, ибо мы подписали иск, поданный им против братьев, в котором он, как (по собственным словам) добровольный помощник инквизиции и судья сей области, приговаривал всех троих к вечной ссылке на галеры и двумстам ударам плетью перед постоялым двором.

Они потребовали суда в вальядолидской канцелярии, куда и доставил их добрый трактирщик вместе с тремя своими слугами. Несчастные думали, что окажутся перед присяжными, а попали к инквизиторам, ибо хитроумный трактирщик добавил в дело кое-какие речи, сказанные ими против служителей святой инквизиции — что есть преступление совершенно непростительное. Всех их бросили в темные казематы, откуда, как они вскорости поняли, никак нельзя было ни написать отцу, ни обратиться хоть к кому-нибудь за помощью. Там-то мы их и оставим под бдительным надзором, а сами вернемся к нашему хозяину, которого встретили на дороге.

От него мы узнали, что господа инквизиторы повелели ему привести свидетелей, подписавших иск, но он по-дружески советует нам скрыться. Девица дала ему колечко с пальца и попросила сделать так, чтобы мы не являлись на глаза инквизиторам; это он пообещал исполнить. Грабитель сказал это, чтобы мы пустились в бега, ибо при допросе свидетелей могло выясниться его лиходейство, причем уже не первое.

Через две недели состоялось в Вальядолиде аутодафе[282], где я среди прочих кающихся разглядел и наших троих бедолаг; рты у них были заткнуты кляпами, как и полагается богохульникам, осмелившимся злословить служителей святой инквизиции, людей столь же святых и непорочных, сколь отправляемое ими правосудие. Облачением им служили колпаки и санбенито[283], на которых были написаны их злодеяния и положенный за них приговор. Жалко мне было слугу, ухаживавшего за мулами, ибо он платил не по своим счетам; а вот к остальным я не питал особой жалости, ибо меня они тоже не жалели. Приговор хозяина подтвердился, при этом к нему прибавили еще триста плетей (итого им досталось по пятьсот); потом их сослали на галеры, где удали и дерзости у них порядком поубавилось.

Я же отправился искать удачи. Много раз на лугу Магдалины[284] мне попадались две подруги; они меня ни разу не узнали и думали, что и я не узнал их. Через несколько дней я наблюдал, как благочестивенькая девица направляется в непотребный дом, где она зарабатывала на хлеб себе и своему хахалю; старуха же занималась привычным ремеслом в городе.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

О ТОМ, КАК ЛАСАРО ПРИСЛУЖИВАЛ СРАЗУ СЕМИ ДАМАМ

Я добрался до Вальядолида уже с шестью реалами в кармане, ибо люди, видя, какой я тощий и бледный, подавали мне щедрой рукой, да и я принимал милостыню отнюдь не скупой ладонью. Сразу же направившись к старьевщику, я купил у него за четыре реала и один куартильо плащ из шерстяной ткани, сношенный, рваный и трещащий по швам; наверное, им владел какой-нибудь португалец. В нем, а также в широченной, как у францисканца, шляпе высотой с печную трубу, купленной за реал, я и расхаживал по городу, опираясь на палку. Те, кому я попадался на глаза, смеялись, и всякий давал мне прозвище: одни нарекли меня трактирным философом, другие говорили: «Вот святой Петр к празднику нарядился»[285], третьи же: «Сеньор португалишка![286] Вам салом туфельки не смазать?» Хорошо хоть не называли меня горе-лекарем из больницы[287]. В ответ на эти разговоры я притворялся глухим и не отзывался.

Пройдя пару улиц, я встретил даму в фижмах и туфлях без задника на высоченной подошве, в накидке из шелковой ткани, покрывавшей ее по самую грудь; она гладила по голове какого-то мальчика. Она спросила меня, знаю ли я, где найти хорошего лакея; я ответил, что присоветовать могу лишь самого себя, а если придусь по нраву, то мной можно будет распоряжаться как личной собственностью. В одно мгновение мы договорились; на жизнь и пропитание она посулила мне три куартильо. Я вступил в должность, подав ей руку; трость я выбросил за ненужностью, ибо пользовался ею единственно для того, чтобы притворяться больным и разжалобливать.

Она услала мальчика домой, велев ему передать служанке, чтобы та накрыла на стол и