Прежде чем покинуть пределы Мадрида, мы обменяли мой наряд, выручив еще двести реалов сверху; ленту я сбыла за четыреста эскудо и по возвращении отдала двести этим сеньорам, ибо так обещал им Каниль. Вот и весь рассказ о моем освобождении; если же сеньору Ласаро угодно что-нибудь еще, пусть лишь спросит и его желание исполнят так, как подобает угождать столь знатной особе.

Я поблагодарил ее за учтивость и сам сколь можно учтивее попрощался со всеми. Пол-лиги меня провожал старик. По пути я спросил его, все ли из обретавшихся там цыган родом из Египта[278], на что он ответил: египтян в Испании днем с огнем не сыщешь, а все цыгане — священники, монахи, монахини и воры, сбежавшие из тюрем или монастырей; но самые лихие из них — монахи-расстриги, сменившие созерцательную жизнь на деятельную. Он пошел обратно в табор, а я на своих двоих поплелся в Вальядолид.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

О ТОМ, ЧТО СЛУЧИЛОСЬ С ЛАСАРО НА ПОСТОЯЛОМ ДВОРЕ В ЛИГЕ ОТ ВАЛЬЯДОЛИДА

Каким же раздумьям предавался я всю дорогу, как ломал голову над добрыми цыганами, над их жизнью, обычаями и нравами! Немало я поражался тому, как стражи порядка вообще дозволяют разбойникам жить в открытую и не таясь, ибо всякий знает, что нет у них иного закона и обычая, кроме воровства.

Они — приют и укрывище душегубов, церковь богоотступников и училище злодейств; особенно я изумлялся, как монахи могут променять свою беспечную жизнь на полную лишений и гонений цыганщину. Ни за что бы я не поверил, что старый цыган говорит правду, если бы он не показал мне в четверти лиги от табора укрывшихся в овчарне цыгана с цыганкой. Он был крепыш, она же — толстушка; у него не было загара от солнца, да и ей небо явно не посылало беспощадного зноя. Он напевал один стих из псалмов Давида, а она отзывалась ему другим. Добрый старик предупредил меня, что цыгане на самом деле — монах и монахиня, только неделю тому назад присоединившиеся к его общине, взыскуя жития по более строгому уставу.

Я добрался до постоялого двора в одной лиге от Вальядолида и увидел, что у ворот его сидит старуха из Мадрида вместе с давешней девицей. Из дверей вышел некий красавчик и позвал их есть. Я был так разряжен, что остался неузнанным — никогда я не расставался с повязкой на глазу и плутовским своим платьем; впрочем, сам-то я узнал того Лазаря, вылезшего из гробницы[279], из-за коего мне столько пришлось претерпеть. Я подошел к ним узнать, не подадут ли мне чего-нибудь; подать они не могли, ибо им самим не хватало. Юноша, послуживший им интендантом, оказался столь великодушен, что заказал себе, возлюбленной и старой сводне крохотный кусочек свиной печенки с каким-то соусом; всё, что разместилось на тарелке, я бы стрескал в два глотка. Хлеб оказался грязным, как скатерть, а оная — как ряса кающегося или половая тряпка.

— Ешь, душа моя, — говорил ей юный господин, — это яство, достойное королей.

Сводня ела молча, чтобы не терять времени, а также потому, что на всех явно не хватало. Они принялись вылизывать тарелку, да так, что слизали с нее глазировку. Когда сия нищая и скорбная трапеза завершилась, доставив им более голода, нежели сытости, знатный влюбленный стал оправдываться тем, что на постоялом дворе перебои с едой.

Поняв, что мне ничего не достанется, я спросил хозяина, нет ли чего поесть; он ответил мне: как заплатишь, так и пообедаешь. Он хотел подсунуть мне требухи, я попросил чего-нибудь другого, на что мне предложили четверть козленка, которого влюбленный не стал заказывать по причине дороговизны. Мне захотелось пустить им пыль в глаза, и потому я заказал козленка. Уселся я у края стола, и тут началось зрелище, которое стоило увидеть: в единый кус я пожирал шесть глаз, ибо влюбленный, его госпожа и сводня не могли их отвести от моего пиршества.

— Что же это? — сказала девица. — Этот нищий козленка ест, а нам досталась только жалкая печенка?

Юноша ответил, что просил уже у хозяина куропаток, каплунов или кур, и ему ответили, что других яств не было. Я же знал, как всё было на самом деле — он либо не хотел платить, либо не мог и потому посадил их на диету, — но предпочел вкушать пищу молча. Этот козленок притягивал как магнит — стоило отвернуться, как все трое уже нависли над тарелкой. Бесстыжая сучка взяла кусочек и сказала: «С вашего позволения, братец»; не успев получить оное позволение, она уже сунула его в рот. Старуха изрекла: «Не лишайте грешника его пищи», на что девица ответила: «И не лишу, ибо собираюсь хорошо ему заплатить».

И тут же принялась она так спешно и яростно поглощать пищу, как будто не видела ее с неделю. Старуха взяла кусочек попробовать; юноша, сказав «Неужели так вкусно?», набил себе рот кусманом величиной с кулак. Заметив, что меня объедают, я сгреб всё, что осталось в тарелке, и заглотил одним махом; такой получился кус, что не пролезал ни туда, ни сюда.

Пока мы так состязались, на постоялый двор въехали двое кабальеро, облаченных в солдатские жилеты, со шлемами на голове и с щитами в руке; при каждом было два ружья — одно на боку, другое на луке седла. Они спешились, сдав мулов лакею, и спросили хозяина, нет ли чего поесть; тот ответил, что яств у него в изобилии, а пока они готовятся, господам следует пройти в залу. Старуха, вышедшая поглядеть, что за шум, вернулась, прикрыв лицо руками и сгибаясь, как монах-послушник. Говорила она вполголоса и извивалась в разные стороны, будто бы при родах. Сколь можно тихо она произнесла:

— Нам конец! Братья Клары (ибо именно так звали девицу) у ворот.

Девица принялась дергать и рвать на себе волосы, а также шлепать себя по щекам, будто одержимая бесом. Юноша был не робкого десятка и утешал их, призывая не отчаиваться, ибо рядом с ним никакая беда не страшна. Я же, обожравшись козленка, сидел с набитым ртом, а когда услышал, что идут эти молодчики, подумал, что вот-вот помру со страху. Так