кухарем, конюхом, забойщиком скота или же носильщиком, дабы оная служила защитой плутовству. И еще сказал он мне, что так и не сделал этого за все двадцать лет, что посвятил плутовскому ремеслу, из-за чего намедни схлопотал двести плетей за праздношатание;[249] я поблагодарил его за предупреждение и внял его совету.

Добравшись до Мадрида, я купил себе крученую веревку и встал с ней посреди площади, довольный, как кот на Масленицу. Усердному и Бог подает: первым моим нанимателем стала девица (да простит Он меня, коли солгу) лет восемнадцати, холеная, словно послушница. Она сказала мне следовать за собой и провела по стольким закоулкам, что я подумал — либо ей за прогулки платят, либо она издевается; наконец мы добрались до дома, в котором я по потайной двери, дворику и пляшущим там дамочкам опознал притон. Мы вошли к ней в келью, и она спросила, не хочу ли я принять плату за работу тут же; я сказал, что подожду, пока не доберемся до места, куда нужно было доставить узел. Я нагрузил себя поклажей и потопал в сторону Гвадалахарских ворот;[250] там она-де собиралась сесть в повозку и отправиться на ярмарку в Нахере[251]. Вещи у нее были необременительные, по большей части соусницы[252], румяна и духи; по пути я узнал, что она уже восемь лет занимается своим ремеслом.

— Распечатал меня, — рассказывала она, — приходской священник из Севильи, откуда я родом, и сделал это с таким благочестивым рвением, что я до сих пор благочестиво к нему рвусь. Он поручил меня монахине, которая полгода снабжала меня всем необходимым. Оттуда меня вытащил один капитан; с тех пор жизнь бросала меня то туда, то сюда, пока не прибило к вам. Видит Бог, не надо было мне уходить из-под покровительства святого отца, что заботился обо мне, как о дочери, и любил, как сестру! В конце концов пришлось мне работать, чтобы было на что жить.

В таких разговорах мы дошли до повозки, готовой уже отправиться; я положил туда свою ношу и попросил об оплате. Болтунья ответила, что с удовольствием расплатится, и залепила мне такую оплеуху, что я повалился наземь, а потом сказала:

— Что за олух просит денег у женщин моего ремесла? Забыли уже, что я вам сказала в веселом доме? Я вознаградила бы вас собою, если бы вы того пожелали.

Она скакнула в повозку, словно кобыла; пришпорили коней, а в боку почему-то отдалось у меня. Сидел я словно дурак набитый, не понимал, что же со мной произошло, и думал, что если и дальше так пойдет, то к концу года быть мне большим богатеем.

Не успел я оттуда удалиться, как прибыла другая повозка, из Алькала-де-Энарес[253]. Из нее повыпрыгивали пассажиры — все до одного либо шлюхи, либо студенты, либо монахи. Один из последних, францисканец, спросил меня, не соблаговолю ли я доставить его скарб в монастырь. Я с радостью согласился, прикинув, что он уж точно не обведет меня вокруг пальца, как та волчица. Я схватил его кладь, оказавшуюся такою тяжестью, что еле ее поднял, но надежда на хороший заработок придавала мне сил. Когда я добрался до монастыря, то едва дышал, уж больно он был далеко; монах взял свой узел и, сказав «Бог тебе подаст», захлопнул за собою дверь. Я стоял и ждал, пока он выйдет заплатить, но он всё не показывался, и я постучал в привратницкую. Вышел привратник, спросил, чего мне надо; я ответил: пусть мне заплатят за доставку принесенной мною клади. На это он посоветовал мне проваливать подобру-поздорову, ибо они никогда ничего не платят, и захлопнул дверь, сказав, чтобы я больше не стучал, ибо наступил тихий час; а если постучу, меня ждет сотня ударов поясом[254]. Я весь похолодел. Один из нищих, сидевших у дверей привратницкой, сказал мне:

— Ступай себе, братец, эти отцы не держат денег, ибо живут на дармовщину.

— Да пусть живут на что хотят, только они заплатят мне за работу, не будь я Ласаро.

И я в превеликом гневе снова постучал в дверь. Оттуда вышел послушник в еще большем гневе и, даже не спросив «Чего ты тут забыл?», так меня пихнул, что я свалился, как перезрелая груша, а потом плюхнулся на меня коленями и надавал ими с полдюжины тычков и еще столько же ударов поясом. Наставил он мне столько синяков, как будто обрушил на меня сарагосскую часовую башню[255].

Я провалялся полчаса, не в силах подняться. Размышлял я о своей горькой судьбине и о силище послушника, которой он принудил меня к послушанию. Лучше бы он служил его королевскому величеству, чем объедался на милостыню для бедных; впрочем, они и на это неспособны, ибо редкостные лодыри. Это славно изобличил император Карл V, когда глава ордена францисканцев предложил ему для войска двадцать две тысячи монахов, возрастом не старше сорока лет и не моложе двадцати двух. Непобедимый император ответил, что они ему ни к чему, ибо для их прокормления понадобится двадцать две тысячи котлов с мясом; тем самым он дал понять, что монахи пригоднее для еды, чем для работы[256]. Да простит меня Бог, но с той поры я терпеть не мог этих чернецов, и, когда я их видел, казались они мне то ли трутнями, то ли губками, жадно впитывающими жир из котла. Я решил оставить свое нынешнее ремесло, но сначала подождать сутки, словно умерший внезапной смертью[257].

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

О ТОМ, КАК ЛАСАРО ВСТРЕТИЛ СТАРУЮ СВОДНЮ, И ЧТО С НИМ СЛУЧИЛОСЬ

Изнуренный и голодный, я медленно брел по улице и, переходя площадь Себада[258], встретил старую богомолку с клыками, что у твоего кабана. Она подошла ко мне и попросила отнести сундук подруге, живущей по соседству, посулив за это четыре куарто[259]. Услышав сие, я возблагодарил Бога за то, что из столь омерзительных уст исходят столь сладостные слова — «я дам тебе четыре куарто». Я сказал, что согласен, и с большой охотой, но так меня и подмывало схватить эти четыре куарто, а ноши не таскать, ибо в таком состоянии я скорее годился на роль груза, чем носильщика. С превеликими трудами я загрузил на себя сундук, огромный и тяжеленный; добрая старушка попросила нести его осторожно, ибо там хранились