галдежа никто больше их не услышал. Снова уверившись в том, что я человек, я воспрянул духом, хотя жена не единожды заявляла мне, что я-де сущий зверь, а толедские юноши говаривали: «Сеньор Ласаро, нахлобучьте шляпу, а то рога торчат».

Всё это, а заодно и пребывание в мокроте, повергло меня в сомнение — в полном ли смысле слова я человек или нет; но когда я услышал речь сих благословенных прозорливцев, то более не сомневался и попытался вырваться из лап пленивших меня халдеев.

Однажды ночью, в самый тихий ее час, видя, что мои сторожа спят без задних ног, я попробовал развязать себя, но из-за того, что веревки промокли, не преуспел. Я думал было закричать, но решил, что ни к чему это не приведет, ибо первый же, кто услышит крик, заткнет мне глотку целым ведром воды.

Видя, что двери моего спасения заперты, с великим нетерпением я принялся барахтаться в своем болотце; и так я потрудился и изощрился, что бадья перевернулась, и я вместе с нею. Вся вода растеклась; очутившись на свободе, я громко позвал на помощь. Насмерть перепуганные рыбаки, узнав, что я натворил, прибегли к спасительному средству, а именно заткнули мне рот, набив туда травы, и, чтобы заглушить мои крики, сами стали еще громче орать: «Стража! Стража!» Так поступая, они к тому же с невиданной быстротой снова наполнили бадью водой из бывшего рядом колодца. Выскочил хозяин с алебардой, а с ним и все, кто был на постоялом дворе, — иные с вертелом, иные с дубьем; сбежались туда и соседи, а также случившийся рядом альгвасил с шестью легавыми. Трактирщик спросил у моряков, что происходит; они ответили, что это воры пытались похитить их рыбку. Один как помешанный орал: «Держи ворье! Держи ворье!» Пока проверяли, не выскочили ли воры в дверь и не упрыгали ли по крышам, мои блюстители вернули меня обратно в лохань.

Так случилось, что вся пролившаяся вода просочилась через дыру в нижние покои и на кровать, где спала служанка, которая из человеколюбия приютила в ней священника, за ее благосклонностью пришедшего той ночью на постоялый двор. Они так перепугались потопа, изливавшегося на их постель, и издаваемых всеми воплей, что, не зная, что делать, выпрыгнули из окна в одеждах Адама и Евы, только без фиговых листков на срамных частях. Луна сияла так ярко, что могла поспорить и с дневным светилом. Увидев их, все заорали: «Держи ворье! Держи ворье!» Легавые и альгвасил бросились за ними и почти сразу же настигли, ибо любовники были босы и не могли бежать по камням; их незамедлительно препроводили в тюрьму. Рыбаки с утра пораньше выехали из Мадрида в Толедо, так и не узнав, что сотворил Господь с недалекой девицей и благочестивым священником.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

О ТОМ, КАК ЛАСАРО ПРИВЕЗЛИ В ТОЛЕДО

Труд человеческий — суета, знание — неведение, а сила — немощь, если Бог их не укрепляет, не наставляет и не направляет. Все мои усилия лишь усугубили бдительность и усердие моих стражей. Разгневанные вчерашним ночным сражением, они всыпали мне столько палок, что я чуть не помер, и приговаривали:

— Что, гнусная рыбешка, сбежать вздумала? Забыла уже нашу доброту — ведь мы же тебя не убили? Ты прямо как дуб, у которого желуди палкой выколачивать надо[225].

Изможденного, отлупленного и до смерти голодного, меня доставили в Толедо. Они поселились рядом с площадью Сокодовер в доме у одной вдовы, чьи вина я нахваливал в бытность глашатаем. Меня разместили в покоях на нижнем этаже, куда сходилась куча народу.

Среди зевак оказалась моя Эльвира[226], державшая за руку дочку. Когда я их увидел, то не сдержался и разрыдался так, что пролил два Нила из слез. Я плакал и вздыхал, но тайно, чтобы не лишиться того, что мне так было дорого; смотря на них, я желал иметь тысячу глаз, чтобы вволю наглядеться. Впрочем, лучше бы те, кто лишали меня речи, отняли у меня и зрение, ибо, хорошенько рассмотрев жену, я обнаружил — сказать страшно!.. — что брюшко у нее сильно округлилось. Я был поражен и ошеломлен; но если разумно рассуждать, то нечему тут было удивляться, ибо архидиакон, мой господин[227], говорил перед моим отбытием на войну, что будет поступать с моей женой, как со своей собственной. Более всего меня огорчало, что никак нельзя было себя убедить, что ребенок мой, ибо меня дома не было больше года. Когда я жил совместно с нею и она мне говорила: «Не думай, Ласаро, что я тебе изменяю, а если ты так взаправду считаешь, то очень зря», то я был так счастлив, что бежал от дурных мыслей о ней, как черт от ладана. Я проводил жизнь в беспечности и довольстве и не ревновал, почитая ревность болезнью безумцев.

Много раз я про себя думал, что в родительских делах многое зависит от понимания. Сколько раз так бывает, что одни отцы души не чают в детях, которым от них досталось одно лишь имя, а другие по невесть откуда взявшейся прихоти ненавидят чад своих, полагая, что жены навесили им на головы ветвистые украшения! Принявшись считать месяцы и дни, я обнаружил, что пути к утешению отрезаны. Я вообразил, что моя благоверная страдает водянкой, но сие благочестивое размышление продолжалось недолго, ибо стоило ей выйти, как две старухи стали переговариваться. Одна сказала:

— Ну как тебе наша архипресвитерша? Муженек-то ей и не нужен.

— От кого же она брюхата? — спросила другая.

— От кого? — продолжила первая. — Да от сеньора архипресвитера, и чтобы не было позора, когда она без мужа в дому разродится, он выдает ее за Пьера-французика[228], а он такой же податливый, как мой куманек Ласаро.

Тут и переполнилась чаша моего терпения: от напряжения мое сердце аж взмокло под водой, и, не имея сил более сопротивляться, я рухнул без чувств на дно своего свинячьего корыта. Вода беспрепятственно проникала во все мои входы и выходы, так что казалось, что я умер — против своего желания, которым всегда было жить так, как велит Господь и позволяют силы, наперекор невзгодам и злокозненной фортуне. Раздосадованные рыбаки всех выгнали наружу и с большой осторожностью вытащили мне голову из воды. Обнаружив, что я бездыханен и сердце мое не бьется, они сами начали задыхаться в рыданиях,