и говорить нечего — они походили на рукава от мантии судейского; сандалии на мне сидели словно колодки, ибо подошв у них не было. Шляпу я напялил наизнанку, чтобы казалась не такой засаленной; умолчу о разном пешем и конном люде, который прогуливался по моему телу[206]. И в таком-то обличье я и предстал перед хозяином, пославшим за мной; тот, удивившись этакому пугалу, так расхохотался, что мышцы его зада расслабились, и из него вывалилось такое, о чем, из почтения к этому господину, подобает умолчать. Очухавшись, хозяин спросил, с чего это я так вырядился; я ему всё рассказал, а он, вместо того чтобы сжалиться, отругал меня и выставил вон. Он сказал так: если уж я такого человека приютил у себя в кровати, то и в другой раз затащу вора, но уже к нему домой.

ГЛАВА ВТОРАЯ

О ТОМ, КАК ЛАСАРО СЕЛ НА КОРАБЛЬ В КАРТАХЕНЕ

Так уж получалось, что я недолго задерживался у своих хозяев; так вышло и с этим, правда, не по моей вине. Оказался я бесприютным, брошенным и удрученным, в одеянии, над которым все глумились и насмехались. Одни мне говорили:

— Недурная шляпа с фальшивыми полями; наверное, так модники ходят.

А другие:

— Куртка у вас модная, похожая на свинарник: когда она на теле вашей милости, то по нему бегают такие откормленные хряки, что их можно закалывать и, засолив, посылать вашей супруге[207].

Один армейский носильщик мне сказал:

— Сеньор Ласаро, Богом клянусь, из ваших чулок так хорошо видны икры! А в сандалиях вы просто вылитый апостол[208].

На что начальник альгвасилов отозвался:

— Сеньор, наверное, маврам собрался проповедовать.

И так они мне перемывали косточки, что я уже думал повернуть домой, но не сделал этого, решив, что худая получится война, если на ней я не наживу больше, чем потерял. К тому же я ощущал, что от меня бегали как от прокаженного.

Мы погрузились на корабль в Картахене. Он был весьма велик и богато нагружен. Поднялись паруса и отдали нас во власть ветра, который нес корабль и двигал его с большой скоростью. Земля исчезла из виду, а на море разыгрался встречный ветер, вздымавший паруса до небес. Буря усиливалась, надежда таяла, а моряки и кормчие ее не вселяли. Поднялся такой стон и плач, как будто я оказался на проповеди о Страстях Господних. В таком гаме нельзя было разобрать приказов; кто-то бежал на один борт, кто-то на другой; мы галдели, как котельщики[209]. Все исповедовались кому придется, и кое с кем случилось так, что он исповедал грехи одной потаскухе, а та даровала ему отпущение так, словно сотню лет носила сан.

В мутной воде рыбаку раздолье. Увидев, как все заняты, я сказал себе: «Коли помирать, так с набитым брюхом»[210]. Я спустился в трюм, где в изобилии нашел хлеб, вино, пироги и соленья, которым никто еще не сказал «А что вы тут делаете?». И принялся я пожирать всё, что видел, и набивать себе желудок, чтобы наесться впрок к Судному дню. Ко мне спустился один солдат, который хотел попросить его исповедать; но, увидев, что я в бодром расположении духа и с отменным аппетитом, удивился, как это я мог есть перед лицом смерти. А я ему ответил:

— Ем, чтобы морская вода, которой я напьюсь, когда буду тонуть, мне не повредила.

От моей простоты он чуть со смеху не лопнул. Я исповедовал многих: они слова не могли от страха молвить, да и я особо не вслушивался. Капитаны и значительные лица, а с ними два священника, спаслись в шлюпке; я был дурно одет и потому туда не поместился.

Наевшись до отвала, я подошел к бочонку доброго вина и разбавил то, что влезло ко мне в брюхо; я уж и забыл, что бушует гроза и на каком я вообще свете.

Корабль начал тонуть кормой вниз, вода входила в него, как к себе домой. Командир роты схватил меня за руки и в предсмертной агонии попросил меня выслушать грех, который он собирался исповедать. Грех состоял в том, что он не исполнил епитимью — совершить паломничество к дому Богоматери в Лорето;[211] было это для него весьма удобно, но он хоть и собирался, да обещанного не исполнил. Я сказал ему, что данной мне властью переменяю епитимью, и вместо Лорето он должен отправиться в Сантьяго[212].

— Ах, господин! — сказал он. — Хотел бы я совершить покаяние, да не смогу, ибо вот-вот нахлебаюсь воды.

— Коли так, — заметил я, — то налагаю новую епитимью: выпить всю воду в море.

Но так он и не выполнил клятвы, и многие выпили столько же, сколько он. Когда вода дошла мне до рта, я сказал ей: «От ворот поворот»; даже если б я открыл свои врата, она не смогла бы туда проникнуть, ибо тело мое так напиталось вином, что походило на полный бурдюк.

К месту крушения приплыло множество рыб, будто бы на зовы о помощи с корабля; и стали они пожирать плоть несчастных утопленников[213] (причем не в мелкой воде!), как будто паслись на выгоне. Они и меня хотели казнить, но я схватился за шпагу и, не тратя времени на беседы со столь подлым людом, охаживал их не жалея сил. Они мне шептали:

— Мы не желаем тебе зла, лишь хотим узнать, каков ты на вкус.

Я так усердствовал, что за полчетверти часа истребил не меньше пятисот тунцов, желавших устроить себе пиршество из плоти грешников. Уцелевшие рыбы наелись мертвечины и оставили общество Ласаро, не сулившее им выгод.

Я оказался безраздельным властителем дна морского. Проплывая от одного места к другому, я видел разные чудеса: бесчисленные остовы и тела людей, немало сундуков, полных жемчуга и золота, множество оружия, шелков, холста и пряностей. Меня разбирало от зависти и сожаления, что ничего такого нет у меня дома, отчего, как говорят бискайцы, я был готов «отведать хлеба, смоченного в сардинном масле»[214]. Я сделал всё, что мог, а мог я немногое. Открыл я большой сундук, набил его дублонами и драгоценнейшим жемчугом, взял канатов из тех, что в изобилии там лежали, привязал его и, связав одни канаты с другими, сделал один, настолько длинный, что счел его достаточным для подъема на