я человека, едущего верхом на осле, которого шатало из стороны в сторону и который был столь усталым, что, сколько ни силился, не мог ни продвинуться вперед, ни вернуться назад. И тогда человек закричал: «Ну, сеньор бакалавр! Так мы никуда не тронемся, хотя я подумываю вернуться!» Но, решив, что тот, к кому обращены его слова, двигался бы живее, если величать его более почетным званием, он заговорил: «Ну, сеньор лиценциат! Пошевеливайся, ко всем чертям!» — и ткнул того палкой с острым наконечником. Поглядели бы вы, какие тот начал выделывать коленца! Взад, вперед, лиценциат — туда, всадник — сюда! Никогда в своей жизни, ни в морских владениях, ни на суше, я не видел столь важного лиценциата, которому бы все уступали дорогу и на которого вышло бы поглазеть столько народу!

Я узнал тогда, что господа должны иметь какие-то звания, которыми они выделяются среди прочих, как я выделялся силой и доблестью среди тунцов. Но, тем не менее, ценятся они поболе меня, так как, хотя тунцы и облекли меня титулом, мне не дозволено было использовать его за пределами, отвоеванными моими собственными усилиями. И сознаюсь, сеньор, что на протяжении какого-то времени мне больше хотелось прозываться лиценциатом-ослом, чем Ласаро де Тормес.

Движимый этим желанием, привлеченный шумом, я как-то зашел в один колехио[176], где увидел множество студентов и услышал множество голосов, так что все они до единого надрывались не столько от полученных знаний, сколько от криков. И среди многих мне известных лиц (хотя меня не знал никто), я — по воле Божией — узнал своего толедского приятеля, с которым был дружен в добрые времена; он служил двум сеньорам студентам и производил более всего шума, хотя его хозяева были одними из самых старших в колехио. И поскольку он был слуга и по дому, и по учебе[177], то смог представить им меня так хорошо, что меня позвали к обеду, и не только. Правда, обедали мы по-университетски: скудная еда, плохо приготовленная и по-нищенски сервированная, но, будь я проклят, если от нее осталась хоть одна неразгрызенная косточка!

За едой мы говорили о разных вещах, но по моим замечаниям и возражениям оба сеньора прекрасно поняли, что я из своего жизненного опыта почерпнул поболе, чем они — из своих занятий. Я рассказал им кое-что из того, что произошло с Ласаро, причем так складно, что все начали спрашивать, где я учился — во Франции, во Фландрии или в Италии, и, если бы Господь позволил мне вспомнить одно-другое словцо на латыни, они были бы потрясены. Чтобы не дать им повода спросить меня о чем-то, что могло поставить меня в тупик, я старался не выпускать нить беседы из рук. Однако они, вообразив, что я — персона более важная, чем та, которой представляюсь, решили заставить меня поучаствовать в ученом диспуте. Я же, зная, что все они, как и я, латыни не знают, так что я не мог перед ними осрамиться, согласился. Ибо тот, кого уважали тунцы, кои, состязаясь, бьются рылами, сможет за себя постоять среди тех, кто сражается языком.

Диспут был назначен на следующий день, и поглазеть на него был приглашен весь университет. Пусть Ваша Милость увидит Ласаро — в наиславнейшем из городов, среди стольких докторов, лиценциатов и бакалавров, коими воистину, будь их вдесятеро меньше, можно было бы засадить все испанские угодья, а блеском их превосходительств примасов[178] — затмить весь мир целиком! Поглядите на разноцветье одеяний разных Орденов и степеней, на то, как чинно они рассаживаются в зависимости от звания и независимо от человека!

Перед тем как выставить меня на всеобщее обозрение, они хотели надеть на меня одежды своего колехио, но Ласаро отказался, ибо был пришлым и не обучался в этом университете, и должен был не забавлять, удивляя, но быть оценен по тому, как он доказывает свою ученость (а таковая у него была), независимо от того, к какому он принадлежит Ордену и какое у него звание, будь он просто — «с улицы». Говоря по правде, я видел всех такими важными и заносчивыми, что, могу признаться, был более испуган, чем пристыжен, или не столько испуган, сколько пристыжен тем, что меня выставят на посмешище. Когда Ласаро занял свое место (я — студент!) и был представлен ученому миру — а я, как и они все, сумел сохранить величественный вид, — ректор захотел вступить со мной в спор первым, что было среди них делом невиданным. И вот он задал мне достаточно трудный и каверзный вопрос, требуя, чтобы я сказал, сколько бочек воды вмещает море; но я, как человек, море прекрасно изучивший и недавно из него вышедший, смог весьма неплохо ответить ему, заявив, что, если он сможет собрать всю морскую воду в один сосуд, я ее количество тут же измерю и с точностью ему отчитаюсь. Услышав мой быстрый и прямой ответ, принятый за неимением лучшего, и оказавшись в затруднительном положении, в каковое он думал сам меня поставить, видя свою беспомощность, ректор предложил мне самому измерить море, а затем сообщить ему результат.

Смущенный моим ответом, он поставил передо мной другую проблему, думая, хватит ли мне знаний и находчивости, чтобы решить вторую задачу так же, как я решил первую. Он попросил меня сказать, сколько дней прошло со времени сотворения Адама до сего часа, как если бы я всегда присутствовал в мире с часовым маятником в руке, считая эти дни, хотя, по правде говоря, я и числа прожитых мной самим дней не помню, разве только то, что какое-то время был слугой у священника, какое-то — поводырем у слепца и всё такое прочее, так что своих хозяев я пересчитывал лучше, чем свои дни. Но, тем не менее, я ему ответил, что не более семи, так как, когда первые семь прошли, начались другие, и так — до настоящего момента; и так и будет до конца света. Видели бы Вы, Ваша Милость, Ласаро — доктора из докторов, самого поднаторевшего из лиценциатов!

И так как первые две проблемы я разрешил, на третьей ректор решил взять верх, думая меня очернить перед всеми, хотя одному Господу известно, что в этот момент чувствовал Ласаро в смущении сердечном, не выказывая при этом никакой заносчивости. Ректор же востребовал, чтобы я ответил на его третий вызов; и я тут же парировал, что готов принять и третий, и всякий другой вплоть до