Шрифт:
Закладка:
Придя к ней, я заметил, что она недавно родила и вышла замуж. Увидев меня, она крикнула:
— Уберите от меня эту недовымоченную рыбешку, этого гусака ощипанного, а не то, жизнью отца клянусь, я встану и вырву ему глаза.
На это я невозмутимо ответил:
— Не спешите так, сеньора лярва, раз уж ни вы меня мужем не признаёте, ни я вас женой, оставьте мне мою дочь, и мы разойдемся друзьями. Я накопил достаточно приданого, — продолжил я, — чтобы с большим почетом выдать ее замуж.
Казалось мне, что эти двадцать дукатов — словно пять монет Хуана-Богом-отмеченного[237], который, как только их тратил, тут же находил в мошне еще пять; но поскольку Ласарильо был от дьявола, со мною ничего подобного не произошло, как можно убедиться из следующей главы.
Сеньор архипресвитер воспротивился моей просьбе, заявив, что дочь-то не моя, в доказательство чего предъявил крестильную книгу, из которой при сопоставлении с записью о браке следовало, что дочка родилась через четыре месяца после моего знакомства с женой. Меня выставили ослом, а ведь прежде я гордо восседал на жеребце, считая своей дочерью чужую.
Я отряхнул прах с ног и умыл руки в знак того, что я невиновен и ухожу навсегда. Повернулся я спиной и удалился так невозмутимо, как будто никогда их в глаза не видел. Разыскав своих друзей, я рассказал им, в чем было дело; они меня утешали, для чего особого труда не требовалось. Не хотелось мне возвращаться к ремеслу глашатая, ибо тот бархатный камзол порядком изменил мою жизнь.
Прогуливаясь, встретил я по пути к воротам Висагры[238] у монастыря Св. Иоанна[239] старую знакомую. Поздоровавшись, она сообщила мне, что супруга моя стала куда ласковей, узнав, что у меня водятся деньги, особенно после того, как французик отделал ее как бог черепаху. Я попросил рассказать, что с нею стряслось; она поведала, что как-то раз сеньор архипресвитер с моей женой собрались, чтобы обсудить, не стоит ли вернуть меня и выгнать французика, выдвигая доводы за и против. Совещание было не настолько тайным, чтобы новобрачный его не подслушал; на следующий день он притворился, что идет работать в оливковую рощу, куда наша с ним супруга принесла ему в полдень обед. Он привязал ее к дереву, предварительно раздев, а потом всыпал ей более сотни плетей и, не удовольствовавшись тем, сделал из ее одежды узел, поснимал с нее драгоценности и всё унес с собою, бросив ее связанной, раздетой и израненной; она бы непременно умерла, если бы архипресвитер не послал ее разыскивать.
Затем она добавила, что убеждена — пошли я просителей, меня приняли бы как ни в чем не бывало, ибо она слышала, как моя Эльвира говорит: «Ах я несчастная! Почему же я не пустила к себе доброго Ласаро, всем добрякам добряка, ни лукавого, ни дотошного, позволявшего мне делать что хочется?»
Эта весть перевернула меня с ног на голову, и я готов был последовать совету доброй старушки, но сначала решил посоветоваться с друзьями.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
О ТОМ, КАК ЛАСАРО СУДИЛСЯ С СОБСТВЕННОЙ ЖЕНОЙ
Мы, мужчины, — из породы кур-несушек: если хотим сделать что-нибудь доброе, кричим об этом и кукарекаем, но если замыслили зло, не желаем, чтобы хоть кто-нибудь о том проведал и помешал нам сотворить недоброе. Пошел я к одному другу, а встретил там троих сразу, ибо с тех пор, как завелись у меня деньги, друзья расплодились, как мухи в гнилом плоде. Я сообщил им, что задумал вернуться к жене и уйти от злых языков, ибо знакомое худо лучше неведомого добра. Замысел мой разнесли в пух и прах, говорили, что я мужичонка мало того что бесхребетный, так еще и безмозглый, поскольку вздумал спутаться с потаскухой, лярвой, гулящей девкой, подстилкой и, наконец, чертовой ослицей, ибо именно так называют в Толедо поповских любовниц.
Такого они мне наговорили и так меня убедили, что я решил не звать и не просить. Увидев, что их советы и доводы убедительны, добрые друзья мои (а вернее — самого черта!) пошли дальше и посоветовали — как будто это их собственное семейное дело — вывести пятна и стереть кляксы с моей чести. Раз уж дела моей супруги катятся под гору, надо бы подать в суд и на нее, и на архипресвитера, и это ни во что мне не обойдется, ибо они сведущи во всём, что касается суда. Один из них, поверенный по безнадежным делам, предлагал мне сотню дукатов в случае победы. Другой, защищавший в суде уличных потаскух, заметил: будь он в моей шкуре, меньше чем на двести не согласился бы. Третий уверял меня (ему-то, легавому, виднее), что видел дела менее ясные и более мутные, но приносившие тем, кто их затеял, бессчетную прибыль. Еще я поначалу думал, что отец бакалавриус даст мне на лапу и хорошенько ее подмажет, чтобы мы отказались от иска, и попросит вернуться к жене, и в итоге будет мне больше чести и дохода, чем без суда.
Они нахваливали дело и прельщали меня большими надеждами; мой разум оказался в их полной власти и не знал, как ответить на их софистику. Впрочем, я догадывался порою, что лучше простить и унизиться, чем прибегать к крутым мерам; так я исполнил бы труднейшую из Господних заповедей — возлюбить врага своего, тем более что жена никогда и не поступала со мной по-вражески. Напротив, благодаря ей я стал возвышаться в свете и приобрел известность — на меня показывали пальцем и говорили: «Смотрите, вон идет покладистый Ласаро»[240]. Ее трудами получил я и должность, и доход. Архидиакон[241] говорит, что дочка, мол, не моя; так это или нет, но Господь, прозревающий все души, знает, как оно на самом деле, — может быть, как я ошибался, так и он заблуждается. А может, кто-нибудь из тех, кто читает и смеется над моей глупостью так, что весь рот в слюне и борода в
