И Аркадий, целиком поглощенный своими мыслями, двинулся к скамейке.

— Странная история! — засмеялся Борис.

— А? Что такое? — в тот же миг раздался за спиной Бориса резковатый голос.

Борис повернул голову и увидел одного из городских спортивных деятелей. Кажется, фамилия его была Гладышев…

— Так, ничего, — пожал Борис плечами.

— Ты сказал мне что-то, — подозрительно глядя на школьника, продолжал Гладышев.

— Вы ошибаетесь, — сухо и вежливо ответил Борис.

Гладышев поморщился, он не поверил. Пройдя шагов пять в сторону школьного здания, он обернулся. Встретившись с Борисом взглядом, ускорил шаг…

«Он обернется еще раз», — мелькнуло у Бориса.

И тотчас же Гладышев повернул голову. Борису показалось, что в глазах его что-то блеснуло — злость или страх; Борис не мог сказать, что именно. Он опять засмеялся.

А Гладышев вбежал на школьное крыльцо и оттуда, с высоты, поглядел на Бориса в третий раз.

Это было уже страшновато.

Борис не знал, что мгновенный колючий, животный страх охватил сейчас и Гладышева.

Что это было? Предчувствие?

Кто знает…

Звонок возвестил о начале собрания.

Борис сел, по своему обыкновению, сзади, затерявшись среди школьной мелюзги: восьмиклассников и девятиклассников. К нему пробрался и Юков, но Ваня Лаврентьев, занявший председательское место, предложил ему выбрать местечко поближе к сцене.

— За стол президиума? — грустно пошутил Аркадий.

— Пониже, — сказал Ваня.

Аркадий сел в первом ряду.

В президиум избрали директора школы, Ваню, Сашу Никитина, Костика Павловского и еще нескольких школьников.

Однако первой была названа фамилия Сергея Ивановича, секретаря горкома.

Он поднялся из глубины зала и, остановив аплодисменты взмахами руки, сказал:

— Спасибо, ребята! Но мне часто приходится сидеть в президиумах, чуть ли не каждый день. Признаюсь, даже как-то надоедает. Разрешите, я посижу здесь, среди вас. Для президиума не велика будет потеря… Можно?

Все дружно захлопали в ладоши.

Члены школьного президиума заняли свои места. Робеспьер, избранный председателем, объяснил собранию суть дела. Он напомнил комсомольцам о том, что весной Аркадий не сдержал комсомольского слова. Правда, за лето он подготовился и сдал испытания по физике, но этот факт, сказал Ваня, дела не меняет. А затем, повысил голос Ваня, затем Аркадий Юков (хулиган и чуть ли не преступник — таков смыслишка крылся в гневных словах Робеспьера), затем Аркадий Юков избил, да, да, самым бессовестным образом избил известного в городе инвалида, душевнобольного человека Ефима Кисиля. — За что он его избил, товарищи? — вопрошал Ваня. — До каких пор можем терпеть в своих рядах таких разболтанных людей?

Слушая его речь, Саша Никитин хмурился.

Костик Павловский сохранял на лице бесстрастное выражение.

Яков Павлович, директор, низенький толстячок с бритым черепом и очками на курносом добродушном носу, любимый и уважаемый всеми школьниками директор (любовь и уважение к нему не мешали всем бояться его), слушал Робеспьера молча (вообще-то он любил бросать реплики), и трудно было понять, что он думает.

Женя, с самого утра не находящая себе места, ерзала на стуле и то краснела, то бледнела. Иногда она полушепотом выкрикивала слова протеста.

Соня, притихшая и грустная, вынуждена была несколько раз толкать ее в бок.

Борис Щукин был замкнут, неподвижен и колюч, как еж. Было ясно, что он отвергал почти все, что говорил Ваня.

Сергей Иванович Нечаев глядел на Ваню с неослабным интересом. Временами у него вздрагивала и поднималась правая бровь…

— Вопросы есть? — спросил Ваня.

— Вопросов нет! Пусть Юков сам расскажет! Комсомолец Юков, расскажи собранию, как ты докатился до такой жизни.

Аркадий поднялся. По залу прокатилось движение: все повернули головы в ту сторону.

— Я скажу, — проговорил Аркадий и почувствовал, что голос его звучит как-то хрипло.

Он заметно волновался: ему казалось, что речь, над которой он так много думал, будет неуклюжа и неубедительна и что в конце концов его поднимут на смех или, хуже того, оборвут.

— Я скажу! — громче повторил Юков.

— Пусть выйдет на трибуну!

— Со сцены говорить нужно!

Красный, вспотевший от волнения, Юков поднялся на сцену.

— Товарищи комсомольцы! — выдохнул он, и это было все, что осталось в его памяти от речи, которую он готовил.

Все терпеливо ждали. А он молчал, силясь вспомнить хоть одну фразу из того, что хотелось сказать товарищам.

«Правду говори!» — мелькнуло у него, и он тотчас же решил сказать то, что накипело у него на сердце, и так, как это просилось сейчас на язык.

— Вот я вышел на трибуну, — начал он. — Может, кто-нибудь подумал: да что ему, он огни, воды и медные трубы прошел, это ему, как об стенку горохом — отскочит. Да, я сознаюсь, много меня по канцеляриям да кабинетам таскали, Яков Павлович со мной помучился.

— Что ж, правильно, — усмехнулся директор.

— Конечно, правильно, что и говорить! Точка! Только не желаю я ни одному из вас, товарищи комсомольцы, очутиться на моем месте и отчитываться вот так.

Аркадий замолчал.

— И это все? — насмешливо спросил Ваня.

— Да подожди ты, — беззлобно огрызнулся Аркадий, не поглядев на Робеспьера. — Ты бы сел, что ли, а то торчишь, как столб, говорить мешаешь. Не думай, больше не вырастешь, и так велик.

В зале вспыхнул смех. Ваня не смутился, но сел.

— Вину я свою осознал, — опять начал Аркадий, глядя прямо перед собой и видя внимательные лица товарищей, в большинстве, как ему показалось, сочувственные. — Красивых обещаний я давать не стану, но скажу твердо. Кто злобу ко мне имеет, кто так себе считает, кто, может, дружелюбно относился, — я всем говорю: был в Ленинской школе ухарь Аркашка Юков, много вам и себе напакостил… Я вам от чистого сердца скажу: был, а теперь его нет. И что было, уже не вернется. Вот. Точка. Теперь я кончил, — обернулся он к Ване.

— И все-таки мало! — воскликнул Ваня. — Это не ответ! Нет, это не ответ!

— Почему же не ответ? — спросил Яков Павлович. — По-моему, ответ.

— По-моему, тоже ответ, — поддержал его Сергей Иванович. — Аркадий Юков сказал мало, сказал не все, но ответил честно и ясно. У меня такое сложилось мнение. Прошу прощения, товарищи комсомольцы!

— Вот именно, мало! — ухватился за спасительную соломинку чуточку растерявшийся Ваня. — Он не сказал о…

И Ваня, загораясь, звенящим голосом стал перечислять, о чем не сказал Аркадий Юков. Оказалось, что он не сказал о таких важных, таких волнующих всех вещах! Он не сказал даже о Николае Островском, о его героической жизни! Этого, с точки зрения Вани, простить было нельзя.

Робеспьер, конечно, немножко увлекся. Мы уже знаем, что это был