Деву. Не после двух лет без нормальной зимы. – Над нами послышались размеренные шаги и тихое бормотание. Этот мужчина что, укачивает Милану? – Она меня не тронет. И того, кто мне… – я запнулась, – кто служил мне.

Антон откинул голову, упершись затылком в стену. Скользнул по мне равнодушным взглядом.

– Ты не поняла, что я тебе сказал?

Под глазами темнели выразительные синяки, морщины на лбу обозначились резче. Как же я раньше не заметила, что ему так плохо?

– Поняла. Я убиваю кого-то, теряю душу, становлюсь Зимней Девой. И только потом смогу отдать силу. – Я отпустила его. – Как проверить, это ушиб или перелом? Есть какой-то способ?

Кривая улыбка тронула тонкие губы.

– Тебя волнует ушиб?..

– Да. Меня волнует ушиб, – твердо ответила я.

Антон вздохнул всей грудью. Сел прямее. Посмотрел на покрасневшие пальцы и попробовал их согнуть.

– Я же говорил тебе не расплескивать силу, – устало сказал он, поморщившись.

Я медленно поднялась на ноги. Он разговаривает. И, кажется, не злится.

А мне однозначно нужно в туалет.

– Антон, она все равно знает, где мы. – Я все-таки рискнула опустить взгляд на свои темно-синие штаны. Даже если кровь успела пропитать ткань, этого было не видно. – Сейчас осень. Она – Осенняя Дева. Если она хотя бы вполовину такая сильная, как я ощущаю себя, хотя еще даже не зима… Поверь мне – она знает. Если нужно будет, она все равно нас найдет.

Я хотела добавить, что и убить нас ей труда не составит, но с лестницы послышались аккуратные шаги. Ромашка держал раскрасневшуюся от слез, кулечком повисшую Милану на вытянутых руках. Видно было, что опыт общения с детьми у него начался только что и он не прочь его уже закончить.

– Господа. Я, конечно, понимаю, что вам нужно поговорить, – дипломатично начал Ромашка. – Но все-таки чей это ребенок?

Вера, полгода назад, 28 мая

В тот день я проснулась с ощущением подкрадывающейся катастрофы. Оно зарождалось глубоко под ребрами – там, где мирно спал дух Эдгара. Я привычно коснулась пальцами голой кожи. Доброе утро, дорогой.

Праздновать я не собиралась. Залила кофе в глухо закрывающийся стаканчик, выглянула на улицу – солнечные блики окрашивали надгробия розоватым. Туго заплела косу, стоя перед зеркалом. В этот день ничего не изменилось: на коже не добавилось тонких морщинок, на голове – седых волосков. Я начала их замечать после разговора со Смотрящим в кафе – и не выдергивала, наблюдая, как они множатся с каждым новым фактом о Тёме.

В полутемную комнату скользнул желтый луч, и я очередной раз подумала: удивительно, насколько мне не подходит собственный день рождения. Застывший на границе между весной и летом, он каждый раз претил мне чириканьем птиц, буйством цветов и изумрудной россыпью на деревьях. В школьные годы я обычно брала с собой вкусный фруктовый чай и ехала гулять по одному из московских кладбищ, в прохладную тишину под раскидистыми елями.

Я подхватила корзинку с садовыми принадлежностями и тихо усмехнулась. Ничего не изменилось: вот она я, вот оно кладбище. Обыкновенная жизнь. Только заплачено за нее чужими жизнями. И болью стольких людей, что трудно сосчитать.

Я привычным маршрутом двинулась по узкой дорожке – прямо, направо, снова направо, миновав Пандору, в сектор с новейшими захоронениями. Понятия не имею, почему они зовутся новейшими, а не новыми… Остановилась, не дойдя до кирпичной стены кладбища несколько метров. Собравшись с силами, взглянула на надгробную надпись. «Семёнов Константин Игоревич». Внизу, под датами рождения и смерти, старомодным почерком с завитушками выведено: «Ты не забыт».

Я наклонилась поправить искусственные белые лилии в изножье могилы. Живые цветы приносить не стала – они неизбежно завянут. А я не хочу, чтобы на могиле Кости что-то умирало. Даже цветы.

Я присела на скамейку. От нее пахло свежей краской – не голубой, как на других, а цвета мокрого асфальта. Чтобы поставить ее, пришлось звонить Костиной маме, представляться помощником смотрителя, плести байки о реорганизации кладбища и просить разрешения на изменение участка.

Я открутила крышку стаканчика и вдохнула пряный запах горячего кофе. Судя по безжизненному голосу, маме Кости было все равно, что сделают с могилой сына. Я даже на секунду задумалась: может, сказать ей правду? Вдруг это вернет жизнь в ее голос? Хотя вряд ли. Из нас двоих в той усадьбе Лестер ведь спас меня, а не Костю.

Я сделала первый глоток. Пока росла, Лестер всего пару раз поздравлял меня с днем рождения – на тринадцать и шестнадцать лет. Оба раза заявлялся в сияющем камзоле, с тростью с сапфировым набалдашником и копной белоснежных волос – воплощенные грация и изящество. В тринадцать он показал мне морг. В шестнадцать, загадочно улыбнувшись, перенес во дворец с высокими сводами, подозрительно напоминающий тот, что я помнила из диснеевского мультика про Золушку. Галантно протянул мне руку, будто собирался пригласить на танец. Я тогда проворно спрятала кисть за спину и потребовала вернуть меня домой.

– Какая же ты задница, Лестер, – пробормотала я. – От Кости и Тёмы хотя бы что-то осталось. А от тебя ничего.

Второй день рождения я проводила так: предаваясь грустным мыслям на могиле Кости и размышляя, как сложилась бы его жизнь, не погибни он слишком рано.

В этот раз долго грустить не пришлось. Позади раздался молодой сердитый голос:

– Ты же обещал! Вместе до гроба. Рассказывал свои байки. Пел! Ненавижу тебя! Козел!

Я завертела головой в поисках говорящего – точнее, говорящей. Через пролет от меня, зажав в руке красные гвоздики, стояла девочка лет четырнадцати, в коротком желтом платьице и белых гольфах, с обильно подведенными черным глазами. Волосы у нее тоже были черные и очень длинные, а на руках красовались сетчатые полуперчатки без пальцев.

Я вернулась к кофе. Три месяца работы на кладбище научили игнорировать истерики. Иногда мне казалось, что я могу задремать под чужие рыдания.

– Ты сволочь! Мудак! Ты же обещал!

Очередная грустная мысль о Лестере растаяла, не успев оформиться.

– Ненавижу тебя! – Вслед за словами послышались глухие всхлипы.

Я вздохнула. Вокруг, как назло, никого не было. Над могилами висела особая тишина, что бывает только на кладбищах. Слова девочки я слышала так ясно, словно она выкрикивала их у меня над ухом.

Кофе. Нужно хотя бы допить кофе, и тогда ритуал можно считать законченным…

– Я тебе покажу, как мне тут одной!

– Осторожно! – воскликнула я, когда девочка, разломав гвоздики, ударила кирпичную стену с мемориалом – и тут же взвизгнула от боли.

Стаканчик пришлось оставить на скамейке. Я подбежала к ней, плачущей, прижимающей к себе опухающую кисть.