Шрифт:
Закладка:
Неоднократно добавляемое Зильберштейном отягчающее обстоятельство, будто Эйдельман ввел своей статьей читателей в заблуждение, по-видимому, есть след той пометы на письме Селивановой к Зильберштейну, которое предваряло написание «Подмены сути» и было подсунуто Зильберштейну в редакции.
Но ни о какой «закрепленной чести первооткрывателя» речь не идет: киевский журналист и пушкинист-любитель Б. Н. Хандрос (1923–2006), публикуя письма Л. С. Пушкина к М. В. Юзефовичу, в подстрочном примечании пишет:
Из переписки друзей до нас дошли только письма Л. С. Пушкина – 14 русских и 23 французских. Они составляют часть фонда Юзефовича (фонд 873), поступившего в 1944 г. в Государственный исторический архив УССР из бывшего Киевского областного исторического архива. До недавнего времени внимание исследователей привлекло только одно письмо, отправленное из Ставрополя 21 марта 1841 г. Выдержки из него с упоминанием о М. Ю. Лермонтове были опубликованы Н. Я. Эйдельманом в 1974 г.[445]
Утверждение же о первооткрывательстве требует более четкой артикуляции, хотя суть здесь не в том, что Эйдельман якобы присвоил себе чужое открытие, а в том, что пушкинист-любитель Б. Хандрос вовсе упустил в своих изысканиях статью С. К. Кравченко, хотя сам был киевлянином и должен бы был эту публикацию знать. Тем не менее даже ранее, сообщая о своем открытии писем Льва Пушкина, а также неоднократно публикуя их впоследствии, он не упоминал С. К. Кравченко, а лишь констатировал, что «неожиданные находки ждут нас порой в тиши архивных читальных залов» и т. п.[446]
Чтобы понять, как все обстояло на самом деле, обратимся к тому самому архивному делу Исторического архива Украины, на которое оба автора ссылаются (фонд 873, опись 1, дело 22), а точнее – к вклеенному в начале дела «листу использования рукописи». Этот листок фиксирует дату выдачи и имя исследователя, который изучал архивный документ. И здесь уже можно будет решить, списал ли Эйдельман все у украинской исследовательницы или же лично исследовал документы перед публикацией в «Комсомольской правде» и на полном основании мог написать «приведенные строки найдены…», подразумевая, что найдены не кем-то неведомым, а и самим автором тоже.
И мы этот лист использования смогли посмотреть своими глазами. Итак, первая выдача этой рукописи после введения «листов использования» зафиксирована в 1956 году; С. К. Кравченко поименована в списке уже шестой, дата выдачи – 14 апреля 1969 года, там же запись ее рукой «Ознакомилась» и подпись. После этого, в 1971 году, в украинском журнале вышла ее статья с публикацией найденных в рукописи писем и стихотворения Р. Дорохова. И, наконец, как свидетельствует лист использования, 30 мая 1973 года рукопись была выдана Н. Эйдельману, который своей рукой отметил, что делал «Выписи из писем Дорохова». Вряд ли мы ошибемся, если скажем, что именно статья Кравченко привела историка к этому документу. Затем, уже в 1976 году (то есть после прочтения статьи Эйдельмана), в эту рукопись также заглянул и Б. Хандрос (по-видимому, не слишком разборчивая подпись принадлежит как раз ему, он «выписывал из писем Дорохова»).
Таким образом, мы нашли неоспоримое доказательство того, что Эйдельман, готовя публикацию о «Долохов – Дорохов», посетил Киев и лично исследовал эту рукопись в Историческом архиве.
При этом статья Эйдельмана 1974 года, несмотря на подзаголовок «Из архивного небытия», явно подготовлена без использования научного метода. Скажем, формируя «цитату» из письма Дорохова, он действует именно как газетчик, соединяя фразы из двух разных писем, с никак не обозначенными при публикации купюрами и даже конъектурами, то есть безоглядно «творит новую реальность», нередко с нарушением правописания оригинала (например, «прибыть» вместо «пребыть»).
Также может принести пользу и сравнение обеих статей (Кравченко и Эйдельмана), поскольку мы можем проверить их на наличие разночтений при публикации учеными архивных документов. Как мы сказали, неряшливость Эйдельмана нам заметна, но отмечается ли что-то еще при этом сравнении?
И вот здесь мы видим различия у Кравченко и Эйдельмана в транскрипции рукописного текста. Если относительно неведения украинской исследовательницы во французском языке мы скажем далее, то к Эйдельману это никакого отношения не имеет. Но что имеет непосредственное отношение к нему – это видимые разночтения при публикации стихотворения Руфина Ивановича Дорохова.
У Кравченко:
«Люблю уйти в поля, как солнце западает,
Глядеть, как тень моя шагает и растет…»
У Эйдельмана:
«Люблю уйти в поля, как солнце западёт,
Глядеть, как тень моя шагает и растет…»
Эти различия доказывают самостоятельность каждого из исследователей, даже безотносительно вывода, чья транскрипция оказывается верной, а потому утверждение Селивановой – Мальгина – Зильберштейна о том, что «все опубликованные в статье „Долохов – Дорохов“ документы отнюдь не архивного происхождения», а заимствованы из статьи Кравченко, не соответствует действительности. Транскрипция Кравченко с годами не претерпела изменений, о чем свидетельствует цитата в ее письме в «Литературную газету» в 1984 году (см. стр. 292), а также еще одна публикация в 2001‐м[447].
Любопытство не позволило нам остановиться на этом сравнении и подвигло лично изучить рукопись, над которой сломано столько перьев. Каково же было наше удивление, когда мы увидели, что это не оригинальное письмо, а список, хотя бы и современный (вероятно, не позднее середины XIX века), который не требует особых палеографических способностей для транскрипции. Прочтение С. К. Кравченко оказывается верным, Н. Я. Эйдельмана – ошибочным, но вряд ли писатель принял на свой счет слова Р. Дорохова, предваряющие эти вирши: «Свои стихи я сам не печатаю, а дозволяю тебе их выпустить на белый свет в какой угодно карете – то только поправишь правописание»[448].
Говоря о том, насколько «лист использования» информативен для решения сложных вопросов о том, «кто у кого списал», мы должны также сделать небольшое отступление. Связано оно с одним из героев нашей книги – И. С. Зильберштейном, который был крайне ревнив не только в случае с автором «Большого Жанно», но и вообще старался способствовать тому, чтобы именно его «Литературное наследство» имело право «первой ночи» на историко-литературные материалы. Безусловно, любой публикатор его в этом если не оправдает, то уж точно поймет: была бы единоличная воля исследователя, он бы закрывал целые фонды от других интересантов, чтобы не мешали его научным планам (как, впрочем, иногда делается
