Статья «Долохов – Дорохов» не могла не ввести читателей в заблуждение. Именно на основании этой статьи Б. Хандрос (в академическом сборнике «Пушкин. Исследования и материалы», т. X. Л., 1982) назвал Н. Эйдельмана публикатором того письма Льва Пушкина, которое на самом деле было ранее напечатано все той же С. Кравченко.

Не беремся судить, насколько помогли Н. Эйдельману «неопубликованные материалы, собранные М. А. Цявловским», – но определенно утверждаем, что все опубликованные в статье «Долохов – Дорохов» документы отнюдь не архивного происхождения, хотя статье и предпослана рубрика «Из архивного небытия». С находками украинской исследовательницы мы уже разобрались; обильно цитируемые Н. Эйдельманом воспоминания М. И. Пущина и А. В. Дружинина также неоднократно публиковались: первые, в частности, С. Штрайхом в 1956 г., вторые – Э. Герштейн в 1959 г.

Вот как обстоят дела с двумя «ложными обвинениями» по адресу Н. Эйдельмана. Странно, что автор письма, с такой энергией отстаивавший (ЛГ, № 2, 1984) свою точку зрения на разрабатываемый им жанр, на этот раз ушел от существа полемики, касавшейся этических норм в жизнеописании конкретных исторических лиц, сведя все к двум частным вопросам.

И последнее. Некоторыми писателями каждое критическое – в прямом смысле этого слова – выступление по поводу их произведений воспринимается как нечто чрезвычайное, из ряда вон выходящее. А потому немедленно следуют гневные «опровержения». К сожалению, реакция Н. Эйдельмана относится к явлениям того же порядка и продиктована стремлением любыми средствами поставить себя вне критики[440].

Итак, во всей громкой истории остался один-единственный факт, который можно было поставить в вину автору «Большого Жанно», – статья 1974 года, притом в газете, где напечатана цитата без надлежащей ссылки на ее первого публикатора. Ну что же, на безрыбье и рак рыба. Тем более, как мы видим, этот факт трактовался практически как плагиат. А поскольку дискуссия от вопросов жанра давно перешла к вопросам морали, то возможность убедить читателя в нравственной (а заодно и профессиональной) нечистоплотности автора практически смаковалась Селивановой и Ко. И, что было как будто бы доказательством правоты редакции, Эйдельман уже не ответил на эти обвинения. Значит, полагали читатели, нечем было ответить. Значит, и правда виноват.

И в тот момент некоторые поверили в то, что Эйдельман – плагиатор. Одна из них – вдова пушкиноведа Ильи Фейнберга, известный редактор Маэль Исаевна Фейнберг (1925–1994) – «обрушилась на издательство „Художественная литература“, где в это время издавалась третья книга Натана о Пушкине, с письмами, обвиняющими Натана чуть ли не в плагиате», и письма эти «нервы Натану потрепали изрядно!»[441].

Небольшое расследование

Как в действительности обстояло дело? Права ли была коллективная селиванова?

Установить истину нам было особенно интересно, ведь не секрет, что историк, работающий в архиве, обычно ходит по острию ножа: публикуя документ, он часто опасается (впрочем, особенно смелым подобные опасения неведомы), что впоследствии может выявиться какая-то статья или книга, в которой «найденный» им документ был уже напечатан. В годы, когда не было интернета, эвристика таких публикаций была труднее, чем сегодня; впрочем, мы все равно постоянно видим, как текст, напечатанный не то что в забытой неофициальной части епархиальных или губернских ведомостей, но даже в томе сборника Русского исторического общества или в Полном собрании законов, печатается как «неизвестный», притом еще и в чудовищной транскрипции. С такими «открытиями» не спасает даже то, если в «листе использования документа», который с 1950‐х годов сопровождает архивные рукописи, до тебя не было ни души, поскольку он отражает лишь интерес исследователей новейшего времени и тем самым может дополнительно запутать бесхитростного первооткрывателя.

Итак, давайте посмотрим вместе статью Н. Я. Эйдельмана 1974 года «Долохов – Дорохов». Вот что пишет он по актуальному для нас вопросу:

Приведенные строки найдены в Центральном государственном историческом архиве УССР в Киеве, в фонде 873, то есть среди бумаг М. В. Юзефовича, в молодости – офицера, приятеля А. С. Пушкина и его брата Льва, на склоне лет – крупного, весьма реакционного чиновника.

В Историческом архиве, в отделе рукописей научной библиотеки и других киевских хранилищах находятся огромные рукописные богатства. В этих тетрадях, фолиантах, листках берет начало не одна тропа к важным историческим и литературным тайнам[442].

Является ли приведенный пример плагиатом? С позиции журналиста – никакого плагиата здесь нет: какой вообще спрос с газетчика… С позиции историка – уже следует отвечать исходя из того, к какой школе принадлежит этот историк, но если его учили хорошие учителя, то мы видим здесь как минимум очевидное умолчание, а грань между умолчанием и плагиатом порой достаточно эфемерна. По крайней мере, ничего обычного и безобидного в таком факте мы уж точно не видим.

То есть спрос с Эйдельмана, да и с любого автора его квалификации, происходит не как с рядового литератора, а как с профессионального историка, выпускника Московского государственного университета, деятельного участника группы академика Нечкиной в Институте истории Академии наук[443]. Поэтому для ученого с таким багажом описанное «умолчание» – профессиональный просчет, который попросту невозможен для квалифицированного и опытного специалиста. Можно возразить, что «такое было обыденно для газетной публикации» или «так многие делали в те годы», наконец, предположить, что «может быть, редакция сократила упоминание об украинском журнале» и т. д., и т. п., однако для уважающего себя ученого описанное как недопустимо ныне, так было недопустимо и полвека назад; это как неверная ссылка – которая мелочь лишь с виду и для непосвященных.

При этом давайте прочтем характеристику, которую дал нашему герою его друг, тоже историк и тоже исторический писатель Яков Гордин:

Эйдельман не принадлежит к тем почтенным историкам, которые способны изучать и являть миру прошлое – «без любви и ненависти», холодно и возможно объективно. Более того, он принципиальный антидетерминист. Ему принадлежит формула: «Не было, но могло быть»[444].

Эта фраза, которая помещена в окончании очерка об Эйдельмане-историке (а именно историческим работам она была предпослана, с неминуемыми отсылками к Марку Блоку и Ко), звучит для уха профессионального историка откровенно двусмысленно, и никакой похвалы здесь нет (или же она крайне сомнительна). Это было бы благом для литератора, но уж точно не для историка.

И тем сложнее нам понять, кем был в тот момент Эйдельман, когда писал статью 1974 года: историком (даже если и неспособным излагать «холодно и возможно объективно»), историческим писателем, которому принадлежит формула «Не было,