я в выходные стирала наволочки. Ты суперженщина, Кира!

– А у нее был парень?

– Несколько… У этих суперов все сложно. Она ведь бессмертная.

– Но я – нет, – натянула я рукава на красные браслеты синяков, которые не болели, но и не заживали, как клетки гидры.

До вечера я провозилась со снимками с мест жительства шести самоубийц, упорядочивая их в экселе по ссылкам и категориям. Школы, сады, библиотеки, продовольственные магазины, поликлиники, ЖЭКи, суши-бары, кафе, летние рынки – в каждом районе одно и то же.

Телефон вздрогнул эсэмэской. Я уже стала волноваться, что Максима и остальных действительно задержали за драку. Но эсэмэска была не от него. Она была от Полины. Она напоминала про свой день рождения, скинув контакты ателье, где можно заказать наряды в бальном стиле.

В ответ я отправила ей смайлик с креветкой.

Спустя час, второй раз потянувшись к телефону, я была абсолютно уверена, что это Максим, но оказался Воеводин. Он прислал скан записки: «Кира, если согласна продолжать мониторинг крови у Смирнова, дай знать. Или я подберу другую лабораторию и сотрудника, или он возьмет анализ сам».

Я отправила ему в ответ креветку.

Она ведь выглядит почти так же, как поднятый вверх большой палец.

Воеводин ответил: «Поговори с ним».

Я задумалась: с кем – с ним? С Максом, Камилем, с Костей? Я совершенно точно не суперженщина, чтобы распутывать отношения с тремя парнями. Мне бы разобраться в двумя мертвыми сестрами, шестью самоубийцами и одним токсином у себя в голове.

И можно я не буду упоминать Аллу где-то около… где-то везде.

Набрав в строчку три подряд символа креветки, я не успела отправить их Воеводину – телефонная трель проинформировала о третьем СМС.

«Это Смирнов. Мой адрес ниже. Жду на анализ через час».

Я приехала на самокате по указанному адресу (минутах в десяти езды от моего дома) через четыре с половиной часа, когда время перевалило за полночь.

Нажала на цифры домофона, и сигнал открытия двери раздался спустя бесконечные пять минут. Двери на лестничной клетке в его квартиру были распахнуты, но его самого видно не было.

– Уже собиралась бросать камушки тебе в стекла.

– Откуда знаешь в какие? – слышала я только его голос.

– Только в одном вспыхнул свет после моего звонка. И погас. Ты пять минут решал, открыть мне или нет? Или прятал труп?

– Обычно я выставляю их на самое видное место.

Захлопнув дверь, я вытерла подошвы кроссовок о половик, но потом все-таки разулась. Квартира выглядела неновой и потасканной. Эпатажней моей, что порадовало. И кудрявые обои, свисающие до пола челкой Буратино, как говорил Женя, оказались на месте. И узоры от затопления соседями на потолке напоминали кружевные ободки, что остаются на стенках чашки после выпитого кофе. Они мерещились мне символами забытого кофейного языка, в который можно только верить.

И зеркало с трюмо, типичное для любой прихожей, тоже было здесь. От него я попятилась, сшибая обувницу.

Снова прозвучал голос Камиля:

– Тапки на нижней полке. Иди по коридору. Я в кабинете.

В узком коридоре мимо меня мелькнули три двери со стеклянными витражами. Свет нигде не горел. Только ночное уличное солнце фонарей, не спрашивая разрешения, пронзало стекла витражей и падало мне под ноги месивом из букв и цифр.

– Необычный витраж, – свернула я к кабинету.

– Ручная работа. Почему без тапок?

– Они у тебя все белые. И обувница на колесиках от резекторского стола.

– И что?

– Ты слишком патологичный патологоанатом.

– Вот, возьми. Сделал копию, – подвинул он связку с ключами. – Если увидишь труп за обеденным столом, а меня нет дома, не трогай его.

– Обеденный стол? А он обычно накрыт скатертью из хирургического мешка?

– Отличная мысль. Его даже скальпель не проткнет.

Подоконник кабинета Камиля был заставлен стопками книг. Они стояли поверх закинутой туда же длинной занавески. Стопки дыбились на ткани в шатких неустойчивых конструкциях. На стене слева от меня висели две фотографии. На одной – холодный нордический пляж, а на второй – куст с розами.

– Ты их сделал? Фотографии? – спросила я.

– Подарок. От бывшей жены.

– Не снял, – улыбнулась я. – Может, не надо было разводиться?

– Не надо было жениться.

Он сидел боком на старом кожаном кресле, что постанывало от его дыхания. На Камиле была коричневая пижама с отворотами и черной строчкой, а на руках черные латексные перчатки. Очки лежали стеклами на затылке, а на пижаме проглядывал узор в мелкое черное сердечко.

– Пижама в сердечках? Как это мило, Смирнов.

– Это не сердца, а пиковая масть, Журавлева.

– Пиковая с хвостиком.

– Они оторвались при линьке.

Алла в голове быстро дала расшифровку мастей игральных карт, и я решила сумничать:

– Пики, значит. Ты выбрал копья дворян, а не сердца духовенства, бубны горожан или трефы деревни. С чем ты сражаешься своими пиками, Камиль?

– С тем же, с чем ты. С тенями прошлого.

– Какой она была? Твоя жена?

– Другой, – скрестил он руки под подбородком. – Я женился на ней, потому что она была совершенно другой. И ничего прочего мне было не нужно.

– Другой? Она не умела стрелять и никогда бы не прижала дуло к твоему виску?

Он усмехнулся, искоса на меня поглядывая.

– Как твоя челюсть? Максим не слабо тебе врезал.

– Счет за лечение двух поврежденных корней нижних премоляров уже ему выслал.

– Ты знал, что Костя будет в бюро?

Не увидев стула, я села на стопку связанных бечевкой книг, не в силах отвести взгляда от фотографий пляжа и розы.

– Он должен был приехать позже, а ты уйти раньше. Но, – протяжно заскрипело кресло, и я поняла, что Камиль поворачивается ко мне лицом, – рано или поздно вы бы все равно встретились.

– Воеводин… – выдохнула я. – Он подстроил нашу встречу, да? Знаешь, он гений, но иногда так напоминает манипулятора. И Аллу.

– Все гении будут походить на Аллу. И на манипуляторов.

– Ладно, назовем его дирижером, Камиль. Он взял Костю на контракт, позвал меня на практику, сотрудничает с лабораторией Макса и лингвистами Жени, а ты… ты вообще вернулся из командировки с простреленной башкой. Мы его оркестр, но не понимаем, какую исполняем мелодию.

– Это была не командировка. Я бросил практику у Воеводина.

– Сам?

– Да. И сбежал. Ты знаешь куда. Воеводин просил не ехать. В то время я… как ты сейчас, занимался всякой ерундой в бюро. Архивами, отчетами, протоколами. Как-то раз нашел бордовую папку, перевязанную старым шнурком. На обложке гвоздем был нацарапан символ.

– Какой?

– Солнце. И восемь лучей.

– Солнце – тоже звезда. Семен Михайлович часто любуется небом