Карартынян с трудом поставил Пашу на ноги, повел его обратно в длинный тоннель. Через несколько шагов они завалились на пол, но Эдик опять потянул Пашку вверх.

– Вставай, мать твою! Пошли, ну, ну!

Паша шел, но не понимал: зачем и куда? В чем смысл?

– Они хотели его вернуть, давно хотели, но не знали, где вход, – лепетал Карик. Одной рукой он поддерживал Пашку, а в другой держал телефон с фонариком. – Эти твари служили не тем богам, понимаешь? Фадеев, дебил, это он виноват! Он все раскопал! С-сука… Это хренова печать! А я ее прочитал, как сраный Хедау, и там…

– Кого? Кого вернуть?

Карартынян прошептал ответ так тихо, что Паша еле расслышал:

– Харги.

Впереди показался проход в тоннель. Эдик поторапливал, но вдруг встал, судорожно выключая телефон. Не сразу попал по кнопке. Свет померк, темнота навалилась со всех сторон. Потная ладонь зажала Пашке рот.

– Тише… – еле слышно простонал Эдик. – Оно там.

По тоннелю что-то с шумом двигалось, иногда со скрежетом задевая стены. Тяжелое дыхание и мерзкий клекот нарастали, булькали все ближе. Карартыняна трясло. Пашка замер, ногти впились в ладонь до крови.

Массивное тело волоклось по туннелю, медленно, ритмично. Тухлый смрад заползал в ноздри, желудок у Пашки дергался в мучительных спазмах.

Ему показалось, что прошла вечность, пока кошмарные звуки не пропали полностью в глубине коридоров. Тогда Карартынян потянул его снова. Ватные ноги еле передвигались, но Пашка шел.

– Что это было?

– Да бес его знает, Паш, я… Я видел эту хрень, у нее башки нет! А потом Серегу нашел и…

– Ку… Куда нам теперь?

– В колодец. Это переход, понимаешь? Дальше только Нижний мир.

Паша не понимал. Но у него не оставалось ни воли, ни желания, чтобы сопротивляться. Чудом Карик дотащил его до той же комнаты с колодцем, в которой Пашка очнулся, и сунул телефон ему в карман.

– Я не знаю, что там… будет, – сказал он, стоя у края провала. – Но другой дороги нет. Прости, Паш. Прости, если сможешь. И жди меня там.

Пашка подумал, что Карартынян прыгнет в колодец, но тот вцепился ему в руку и толкнул вперед. Паша не успел даже крикнуть, как опять полетел в темноту.

Его вертело и крутило, ветер свистел вокруг, бил то в лицо, то в спину.

Бок больно впечатался в землю, перед глазами все перевернулось с ног на голову. Пашка снова валялся у колодца, а неподалеку виднелась каменная плита, расколотая на несколько частей.

Он выбрался. Выбрался! Карик, сукин сын, он прав! Но что теперь? Что делать? Эдик сказал ждать, но…

Удар сотряс почву, подкинув Пашку в воздух. Ночь была светлой, безоблачной, луна обильно красила стройку и лес голубоватым блеском. Но это раньше, а сейчас…

Паша поднял взгляд. Впереди, за котлованом, далеко ввысь уходила исполинская фигура, затмевая светило. От ее шагов стонала земля.

Пашка закричал.

Дэн Старков

Полуденные дочери

Руки деда Игната были коричневыми почти дочерна. На солнце выгорели – подумал бы любой, случайный, мимо прошедший. Но и покрытое морщинами лицо, и не по-стариковски крепкая шея, и грудь в просвете выцветшей льняной рубахи – весь дед Игнат был в цвет жженого сахара. Только волосы – седые, как снег нетронутый. Сколько Лара помнила – он всегда заплетал их в косу, и доходила коса до самых лопаток. Ни дать ни взять – старый викинг, мудрый конунг, а то и сам бог Один, хозяин Вальгаллы, всемогущий и непобедимый в боях, даром что на один глаз ослепший…

Лара споткнулась на непрошеной мысли, прикусила губу виновато. Но дед Игнат этого не увидел. Он был слеп на оба глаза.

Она всегда помнила его таким. И никогда не спрашивала, при каких обстоятельствах он потерял зрение. Сам этот вопрос казался ей неуместным, грубым, гадким – словно злой укол прямо в душу родного человека, который всегда был добр к ней.

Слепота не мешала деду Игнату. Вот и сейчас он сидел на лавке в тени раскидистого ореха и сноровисто перекладывал яблоки из большого жестяного ведра. Лара сидела тут же, на корточках, провожая глазами каждый ярко-алый плод. От яблок исходил дивный аромат, и рот невольно наполнялся слюной. Хотелось схватить, выхватить хотя бы одно – и вонзить зубы в спелую сочную мякоть. Но она, конечно же, не позволила себе такую дерзость. К тому же яблок у деда Игната всегда хватало вдосталь – и людям проезжим на продажу, и любимой внучке на гостинцы.

Когда обе плетеные корзинки заполнились яблоками доверху, дед Игнат легко поднялся, плавным уверенным движением подцепил витые ручки и протянул Ларе.

– Держи, дочка. – От тихого ласкового голоса на миг защемило в груди. – И не беспокойся: долго одна не проскучаешь. Сейчас туристов всяких много через нас к морям едет – яблочки в дорогу им пригодятся…

«Дочка». Как же давно никто не называл ее так. Кажется, целую вечность. Или, может, две вечности. Лицу стало горячо, а в глазах защипало – так не вовремя и некстати. Глаза деда Игната, как всегда, скрывали старомодные черные очки, но Ларе казалось, что старик смотрит прямо на нее. Потом его тонкие, высохшие губы тронула улыбка.

– Я рад, что ты вернулась, – просто сказал он. – Рад, что не забыла.

Лара кивнула на судорожном выдохе. Потом одернула себя: он же не видит! Надо было что-то сказать, хоть что-нибудь, и она торопливо проговорила:

– Ты только в дом иди, отдохни. В саду не работай, полдень уже – и жарко как! – И добавила, понимая, что говорит чистую правду: – Я волноваться буду.

Дед Игнат шагнул вперед. Кончиками узловатых натруженных пальцев коснулся щеки. Прикосновение оказалось неожиданно горячим – жар прошелся по коже легкими, почти невесомыми мурашками.

– Не бойся, дочка. – Голос старика звучал ласково и спокойно, как в далеком детстве. – Ничего мне жара не сделает. И вам с маленькой вреда не причинит. Ведь вы – полуденные дочери.

* * *

Руки Андрея сжимали жадно, а били – так, что порой сил только и хватало доползти до ванной и провалиться в черноту забвения у ее холодного бока. Но он и учил, учил хорошо: скрывать мысли, таить чувства, выжидать через боль и отчаяние. Месяц назад Лара сидела в полупустой электричке, готовящейся вот-вот тронуться, и страх вонзался в живот, раскручивался острой спиралью – но тепло маленькой ладошки Киры согревало и успокаивало. Лара держалась