Шрифт:
Закладка:
Приняв лекарство, она подошла к окну. Ночной сад, освещенный ярким светом полной луны, выглядел тихим и уснувшим. Но в эту ночь не ей одной не спалось – на завалинке у избы сидел дед Игнат. Лара отчетливо видела в лунном свете его седую косу, посох у ног, яблоко в руке.
Медленным плавным движением дед поднес плод к лицу. Откусил.
Может, тоже выйти, посидеть в прохладе, подумалось Ларе. Она оглянулась через плечо: Кира спала. Снова повернувшись к оконному проему, Лара замерла.
Пламя охватило лицо, ожгло нутро, стало нечем дышать.
Пальцы деда Игната сжимали не яблоко. В кулаке был зажат непонятный уродливый ком – розовый, покрытый прожилками, сочащийся алым соком.
Пальцы Лары заскребли стекло. Вторую ладонь она прижала ко рту, заталкивая рвущийся наружу крик.
Дед Игнат жевал человеческое сердце.
* * *
Рука отца дрожала – и вместе с ней дрожала и вся комната позади него, колыхалась мелкой рябью, покачивалась, как барахлящий маятник. Лара вглядывалась в лицо человека, чье семя дало ей жизнь, – и не находила в крупных чертах, мясистом носе, обрюзгших щеках ничего общего с собой.
– Живая? Уже хорошо, – тускло сказал он. – А звонишь зачем?
Ее утро началось со ставших уже привычными забот. За эти несколько дней Лара вдруг ощутила, что и уход за диким садом, и помощь деду по хозяйству, и продажа фруктов проезжим автомобилистам стали даваться слишком легко. Послушное тело вспомнило все, чему много лет назад пытался научить угрюмую, замкнутую девочку дед Игнат, все, чему он учил терпеливо, мягко, ни разу голоса не повысив. Она слушала его тогда и мечтала только об одном: покинуть эту медленно умирающую глушь навсегда, как когда-то сделала ее мать.
С отцом беседа не клеилась. Она сбивчиво, торопливо рассказывала события последних месяцев и не находила даже тени поддержки на усталом, равнодушном лице. Пока она говорила, отец несколько раз поморщился, один раз исторг тяжелый вздох, искаженный динамиком телефона до какого-то почти предсмертного хрипа. Но это не было выражением сочувствия – Лара слишком хорошо знала своего отца. Как и то, что утреннее похмелье не способно украсить одинокого человека в хрущевке на городской окраине.
– Андрей этот придурок, конечно, – резюмировал отец, когда она, выдохнувшись, наконец замолчала. В голосе его не было ни жалости, ни теплоты. – Но и дед твой чертов не лучше. Зря ты к нему вернулась.
Они не любили друг друга, это Лара знала давно. В короткие встречи и мимолетные созвоны отец всегда, к месту ли, не к месту, упоминал о своем тесте, бросал резкие, налитые злобой слова. Он называл деревню поганой дырой, называл деда Игната старым хрычом, и Ларе казалось, что внутри него зудит какая-то рана, зудит вечным, незаживающим нарывом.
Дед Игнат не говорил о своем зяте никогда. Словно того не существовало.
– Он добрый, – сказала она. – Приютил нас, даже вопроса не задал ни одного. О Кире заботится. Как умеет, конечно, но заботится.
Она глянула в окно. Кира сидела на завалинке подле деда. Дед склонился над ведерком, полным свежих, совсем недавно собранных груш. Кира болтала ногами и грызла яблоко.
Просто яблоко. Самое обычное. Вкусное и сочное.
Ночью ей померещилось – и только. Обман зрения. Мираж.
Картинка на дисплее снова дрогнула, лицо отца уплыло вбок. Лара услышала, как он тихо выругался.
– Язычник поганый твой дед. – Голос надломился, сделался скрежещущим. – Все хозяйке своей молился – и ее молиться заставлял!
Телефон дрогнул – в ее собственных пальцах. Она слышала это слово вчера.
– Ты чё, думаешь, любила она меня? – Крупное лицо отца заполнило весь экран болезненным оскалом небритого рта. – Да залезла она на меня, ей плевать на кого было, не я, так еще кто подвернулся б! Она просто сбежать хотела, залететь поскорее, чтобы не возвращаться в эту погань, к этому психу старому!.. – Он поперхнулся ненавистью и долго, надсадно кашлял.
У ее матери было имя. Какое? Она забыла.
А отец не желал помочь, не давал вспомнить.
– Погоди, – остановила Лара судорожный вдох, заставила замереть раздвинутые яростью губы. – Ты сказал «хозяйка»… Кто это – или что?
Отец опустил голову. На экране, совсем впритык, Лара видела лишь черный бобрик, тронутый сединой.
– Хер ее знает, кто она. Твоя… – Новый судорожный вдох. – Твоя мать мне рассказывала. Говорила, что видела один раз эту хозяйку. Я не верил…
– А потом? – спросила Лара, ведомая интуицией.
Отцовская комната затряслась в пляске святого Витта. Весь экран заполнили глаза – бесцветные, покрытые воспаленной сеткой капилляров.
– Она пришла ко мне.
Смартфон, взятый у дочери, раскалился в ладони. Лара охнула, уронила его на кровать.
В окне Кира, уютно опершись о бок деда Игната, что-то увлеченно ему рассказывала. Тот улыбался – и легко, почти невесомо гладил ее по белым волосам.
* * *
Стебельки трав щекочут кончики пальцев, оплетают руки, обхватывают ноги. Не пускают.
Сами ноги кажутся каменными. Каждый шаг дается с трудом. Лара идет и пытается углядеть свою тень. Но тени нет. Полдень – жаркое летнее солнце зависло над головой, и тени растаяли в безжалостном слепящем зное.
Она идет меж домов – скособоченных, помертвевших. Она не смотрит вправо, не смотрит влево – там, на самой периферии взгляда, в раскаленном воздухе колеблются фигуры. Сгорбленные, поникшие.
Она смотрит только вперед – на широкую спину деда Игната. Уверенно, широко шагает дед, и очки черные ему совсем не помеха, да только не оборачивается к ней, не чувствует ее страха. Он ведет ее – и тревога змеей заползает под кожу, впрыскивая в каждый нерв свой знобящий яд.
Дорога петляет среди полуразваленных изб, и у каждой избы таятся, прячутся в высокой, в рост человека, траве. Согбенные серые силуэты, едва заметные краем глаза. Лара не смотрит, ведь смотреть нельзя, но кожа чувствует жалящие взгляды – пристальные, недобрые.
Дед Игнат приводит ее на самый край деревни. Кряжистым изваянием застывает он на самой границе мира людского. Замирает и Лара, и грудь ее щемит жгучим восторгом.
Огромное, бескрайнее море раскинулось перед ними. Море цвета золота, море, колышущееся и шепчущее, море, зовущее ее.
Колосья пшеницы, понимает она, восхищенная. До самого горизонта простирается пшеничное море, и вдалеке, на самой его середине Лара видит…
Стройное женское тело. Белый сарафан до земли. Но еще белее – волосы, струящиеся по плечам.
– Мама! – радостный
