Шрифт:
Закладка:
Отказался от нее.
– Спасибо, что приютил меня. – Лара отхлебнула еще чая. Горячий, пахучий, отдающий ароматом каких-то неведомых трав… Как в детстве, он действовал на нее умиротворяюще.
Пальцы деда Игната легонько поглаживали края жестяной кружки. Из нее к темнеющему небу тянулись струйки пара, но старик, казалось, не ощущал обжигающих прикосновений.
– Как же иначе-то, дочка? – Его голос звучал тихо и грустно. – Ведь ты и маленькая твоя – все, что у меня осталось. Да и пропали б вы в городе одни. Чужой он нам. И мне, и тебе, и ей.
Лара сделала еще глоток. Отвечать не хотелось.
В город она сбежала в шестнадцать лет. Только закончив школу в соседнем поселке, где учеников-то было – она и еще с десяток недорослей. Сбежала, оставив позади зарастающие бурьяном улицы и покосившиеся избы с мертвыми провалами окон. Деревня умирала, и привечать смерть оставались лишь одинокие старики. Дед Игнат, даром что был слеп, казался самым сильным из них. Но и в нем она, юная, по большому миру истосковавшаяся, не чувствовала жизни.
Что дал ей большой мир? Так и не пригодившийся диплом пединститута? Убитую «двушку», затерянную среди районов серых панелек? Андрея?..
Раскаленная боль разрывает ребра. Хочется кричать, но грубые пальцы стискивают горло. Тьма набрасывает на глаза черную ткань.
– Ты моя, слышишь, сука?!
Она слышит только крик, тоненький, отчаянный, на одной ноте. Понимание вспарывает мозг ужасом, и она рвется, рвется сквозь новую боль, впивается ногтями, бьет ногой в никуда – и попадает. Комната качается перед глазами – и под ногами, в спину летит хриплый мат, но она не может упасть, не может потерять сознание здесь. Она видит только Киру, свою Киру, застывшую в немом крике, прижавшую ладошки к лицу, – и бежит к ней.
А потом бежит прочь.
Домой.
В руках воспитательницы медленно порхают спицы. В старых, артритных руках с почему-то обкусанными ногтями.
Лара лежит на кровати. Ларе нужно спать. Нужно, но не хочется, – а это все-таки вещи совсем-совсем разные.
Окно задернуто темными шторами. Плотно задернуто, ни просвета не увидать. Но Лара знает: там сейчас день. Там синее небо, яркое солнце. Там – жизнь.
– Ты не спишь, – говорит воспитательница, не отрываясь от шитья.
Лара молчит. Старается дышать ровно, медленно. Осторожно скашивает глаза влево, на соседнюю кровать. Там из-под одеяла торчит огненно-рыжий затылок. И не жарко ему? В комнате духота, капельки пота покрыли лоб, выступили над губой. Лара слизывает – и морщится: солоно! На вкус – не лучше противной манки с комочками.
– Ты не спишь, – повторяет воспитательница. Голос глухой, монотонный.
Лара косится вправо. Там утопает в подушках белобрысый ежик волос. И этот одеяло натянул, даже лица не видать! Вот глупые мальчишки!
Она смотрит в потолок. Где-то там, наверху, старинная люстра. Но сейчас она не видит ни люстры, ни потолка. Над ее головой – бездонно-черный полумрак. Он нависает над ней, над воспитательницей, над всей комнатой. Лара хочет найти глазами дверь – но не видит и ее тоже.
Ларе страшно. Она зажмуривается, пытается досчитать хотя бы до сорока – вдруг поможет? Но сквозь сомкнутые веки вдруг пробивается алое, нестерпимо горячее – как яркий луч солнца. Она невольно садится на постели, вскидывая руку к глазам, – но вокруг снова бездонная тьма, и Лара с трудом может рассмотреть в ней фигуру в длинной белой рубахе, застывшую на стуле.
– Ты не спишь.
Голос воспитательницы будто не живой. Спицы с тихим звоном падают на пол.
Надо бежать, просто бежать, не важно куда, – но тело приросло к кровати. Лара может только смотреть – смотреть, как медленно поднимается, распрямляется во весь рост высокая, большая, незнакомая. Нет никакой воспитательницы – женщина, что застыла во тьме, выше любого взрослого мужчины. Волосы – белые-белые, точно снег, струятся по плечам. А от лица ее исходит свет – такой сильный, как от солнца, словно она сама солнце и есть. Но не рассеивает тьму этот свет, лишь бьет в глаза, больно, жгуче.
Тяжко звучит мерная поступь шагов. Лара не может убежать, не может даже закричать – горло будто петля сдавила. Лишь жмурится, жмурится изо всех сил – но слепящий свет сильнее, и боль от него впивается в лицо, опаляет невыносимым жаром, испепеляет.
Она слышит крик – тоненький, отчаянный.
А потом просыпается. С криком, на влажных скомканных простынях.
* * *
«Какие у тебя руки горячие!»
Эту фразу Лара слышала часто. От смешливой соседки по общежитию. От говорливой старушки, продававшей на рынке пирожки. От смуглолицего водителя в замызганной маршрутке. В большом городе она быстро научилась не реагировать на комплименты, и приятные, и непрошеные. Зачем ей были все эти славословия, улыбки и масляные взгляды, если после учебы она торопилась к самому лучшему парню на свете?
Но слова о руках… Нет, комплиментами она их не считала. Просто обыденность, всегдашняя часть ее самой, особая примета, если угодно.
Лара поклонилась утреннему солнцу. В ярком свете внезапный ночной кошмар развеялся без следа. На завтрак они с Кирой съели несколько груш – мясистых, с терпким сладковатым привкусом. Дочка с удовольствием хрустела сочной мякотью, и, глядя на нее, Лара не могла сдержать улыбки. Интернет тут ловил через раз, а других детей в деревне не было, да и быть не могло, но Кира не капризничала, не плакала, не рвалась обратно. И ни разу не спросила о папе.
Тепло ее кожи Андрею нравилось. Даже заводило. Он называл ее «горячкой», говорил, что ее поцелуи обжигают, и Лара, пьяная от кружащих голову чувств, хотела греть его всегда и везде – а не только в постели. То, первое, лето пролетело как один томительно сладкий миг, и она не думала ни о деде, ни о маме, ни об отце… Ей не хотелось горечи воспоминаний. Ей просто было хорошо.
Осенью Андрей уехал на заработки на три месяца, и она осталась одна – наедине с незнакомой взрослой жизнью.
Кира бегала впереди – но, маленькая умница, все время оставалась на виду. С любопытством провожала пролетающих бабочек. Осторожно дотрагивалась кончиками пальцев до растущих то там, то тут одуванчиков. Останавливалась у каждого дома, робко вглядывалась в неприветливый полумрак покосившихся построек. Смотрела и Лара – и видела лишь разруху и пустоту. Похоже, от смерти
