Подъѣзжая къ гимназіи, Борисъ опять перенесся въ свои прежній ученическій міръ: вспомнилъ, какъ его оставили безъ обѣда. Все это казалось ему смѣшнымъ; ему даже не вѣрилось, что онъ такой же гимназистъ, ученикъ седьмого класса, какъ и недѣлю тому назадъ. Онъ чувствовалъ также, что прежде ему пріятнѣе было приближаться къ гимназіи; онъ тамъ отдыхалъ отъ тоски и тягости большаго дома; теперь совсѣмъ не то: его манило домой; его наполняла дума объ всемъ, что онъ выслушалъ отъ тетки. Ея разсказъ, ея воспоминанія расширили какъ-то его жизнь, прояснили ему прошедшее, примирили съ нимъ. И еще дороже стало для него все существо Софьи Николаевны.

Мелочности и барства было очень мало въ натурѣ Бориса, но все-таки въ немъ явилось сознаніе, что онъ теперь почти полный господинъ въ домѣ, не такъ, какъ въ этой гимназіи, гдѣ все пахнетъ Егоромъ Пантелѣичемъ и разными другими уродами.

Шумно встрѣтили Бориса въ классѣ. Даже серьезный Абласовъ просіялъ и долго держалъ его за руку.

— Ну, братъ, Боря, — кричалъ Горшковъ: — мы безъ тебя тутъ совсѣмъ пропали. Іонка насъ грызетъ… «Я, говоритъ, знаю: у васъ тайное общество есть, на жизнь мою покушаетесь… Я, говоритъ, васъ всѣхъ въ кантонисты, а Телепнева въ фельдшера, говоритъ, отдамъ.»

Всѣ расхохотались, а потомъ притихли. Флеръ, нашитый на рукавѣ Бориса, сдержалъ общій взрывъ веселости. Самъ Горшковъ немножко смутился.

И всѣмъ сдѣлалось неловко. Разспрашивать Бориса о смерти отца никто не сталъ; утѣшать его никто не умѣлъ.

Борисъ сѣлъ на свое мѣсто, между Абласовымъ и Горшковымъ.

Абласовъ съ любовью смотрѣлъ на него и даже улыбался.

— Одинъ теперь въ домѣ,—спросилъ онъ — съ бабушкой остался?

— Она уѣхала.

— Какъ уѣхала? — закричалъ Горшковъ и вскочилъ съ мѣста. — Ура!…

— Уѣхала? — переспросилъ Абласовъ и придвинулся къ Борису: — когда же?

— Вчера. Собралась въ одно утро, взяла съ собой нѣмку и двухъ женщинъ, и отправилась къ себѣ въ деревню.

— Такъ тебѣ лафа! — вскричалъ Горшковъ.

— Такъ вы вдвоемъ съ Машей, — сказалъ Абласовъ — совсѣмъ хозяиномъ.

— Ахъ! я вамъ и не сказалъ… вѣдь Софья Николаевна пріѣхала.

И, не замѣчая того, Борисъ краснѣлъ.

— Это тетка-то изъ Москвы? — спросилъ Абласовъ, и посмотрѣлъ на Бориса своимъ спокойнымъ взглядомъ, немного из подлобья.

Борисъ потупился.

— Кабы вы знали, — заговорилъ онъ скоро — какъ мнѣ теперь хорошо. Это такая женщина, какой, конечно, мы съ вами не видали. — И онъ оглянулъ ихъ быстрымъ и ласкающимъ взглядомъ.

— Собой хороша? — спросилъ Горшковъ.

— Да не одна красота, прервалъ Борисъ, какъ добра, какое у ней обращеніе! Мы съ ней точно вѣкъ жили вмѣстѣ… и какъ только она пріѣхала, мнѣ точно и отца не жаль… никакой во мнѣ горечи нѣтъ, и все это въ два дня сдѣлалось, такъ, что и не вѣрится даже.

Раздался звонокъ и Борисъ не досказалъ того, что наполняло его душу.

«Вотъ я и школьникъ» подумалъ онъ: «и учиться надо по звонку, наверхъ ужъ не пойдешь.»

Абласовъ и Горшковъ привстали, но продолжали смотрѣть на Бориса. Тонъ его показался имъ чѣмъ-то новымъ.

— Такъ вотъ какъ, — тихо проговорилъ Абласовъ — ну и прекрасно!

— Ты все разскажи, какъ слѣдуетъ, — шепнулъ Борису Горшковъ, когда дверь отворилась и вошелъ Самородскій.

— Хорошо, въ перемѣну, — отвѣтилъ Борисъ и обернулся въ уголъ на молитву.

Самородскій, какъ только увидѣлъ Бориса, подозвалъ его. Смерть Николая Дмитрича была, конечно, извѣстна всѣмъ въ гимназіи. У Ардальона Захарыча сердце было доброе; онъ съ истиннымъ участіемъ началъ разспрашивать Бориса объ отцѣ, о наслѣдствѣ, о томъ, куда онъ сбирается въ университетъ, и проболталъ съ нимъ съ полчаса.

Борисъ чувствовалъ, что ему легко теперь говорить о своихъ домашнихъ дѣлахъ; прежнее безпокойство прошло и замѣнилось другимъ душевнымъ состояніемъ, правда, немного возбужденнымъ, но съ пріятными ожиданіями, съ большей внутренней силой и возмужалостью. Онъ видѣлъ также, что и съ нимъ начинаютъ говорить другимъ тономъ. Ардальонъ Захарычъ обращался къ нему не какъ къ ученику своему, безъ менторскаго и даже безъ шутливаго тона, а просто, серьезно, не употреблялъ даже ни разу крусавецъ и зеліе.

«Неужели это отъ того, что я получилъ наслѣдство?» мелькнуло въ мысляхъ Бориса: «отъ того, что у меня домъ?»

Онъ замѣтилъ, между прочимъ, и то, что Самородскій немного стѣсняется, говоря ему «ты».

Сидя на своемъ мѣстѣ и слушая, какъ монотонно отвѣчаютъ уроки, Борисъ задумался и опять все-таки же о тетѣ.

XVIII.

Прозвонили еще разъ, Самородскій смѣнился Коряковымъ. Коряковъ послѣ исторіи, хотя она и кончилась невыгодно для учениковъ, сталъ приличнѣе и просидѣлъ цѣлый классъ, не двигаясь, безстрастно вызывая учениковъ и никого не награждая эпитетами.

Бориса онъ вызвалъ и спокойно выслушалъ его извиненіе.

Въ перемѣну Горшковъ, Абласовъ и Борисъ зашли за доску, свое любимое мѣсто.

— Вы, пожалуйста, господа, приходите ко мнѣ, — сказалъ Борисъ, смотря на нихъ обоихъ: — теперь у насъ въ домѣ свободно.

И онъ покраснѣлъ, говоря это. — Точно будто онъ обрадовался смерти отца.

— Ты хозяинъ теперь, — замѣтилъ Абласовъ.

— Помѣщикъ, ввернулъ Горшковъ и потрепалъ Бориса по плечу. — Ну, ты разскажи-ка, Боря, какъ же вы тамъ размѣстились… опекунъ какъ…

— Прекрасный, братъ, человѣкъ; онъ теперь хлопочетъ о завѣщаніи; въ домѣ еще будетъ много возни. Я тетенькѣ отдалъ мою комнату а самъ помѣстился внизу.

— Гдѣ отецъ жилъ? — спросилъ Абласовъ.

— Да, въ его спальнѣ; неудобно ей тамъ поселиться. Теперь и диванная стоитъ пустая; да тетенькѣ наверху больше нравится.

— Не вѣрится мнѣ, Боря, — началъ Горшковъ — что бабушка твоя псчезла; это она только пошутила. Я себѣ и представить не могу: какъ это вдругъ въ вашемъ дикомъ домѣ да не будетъ бабушки.

— Видно, не будетъ. Страшная она какая. Я ее право не понимаю.

— А что? — спросилъ Абласовъ.

— Да вотъ, передъ отъѣздомъ. Вѣдь вы знаете, что она тетеньку терпѣть не можетъ: дядя женился безъ позволенія. Ну и третьяго дня ее поразилъ пріѣздъ тетеньки. Та къ ней прямо пришла, а вечеромъ бабушка рѣшила уже уѣхать на другой день утромъ… и меня поймала, и такія мнѣ вещи говорила, что просто, братцы, у меня голова кругомъ пошла. Да еще передъ тѣмъ, призвала Ѳедора Петровича и меня. «Я имѣнья, говоритъ, не хочу чужаго». Ей вѣдь седьмая часть шла изъ дѣдушкинаго…

— Отказалась? — спросилъ Абласовъ.

— Вретъ, такъ пошутила! — вскричалъ Горшковъ. — Какъ пошутила! Не хочу, да и кончено. А на другой день меня опять призвала; отдала мнѣ деньги какія-то: это, говоритъ, экономія отъ годоваго расхода; а тамъ двадцать тысячъ: «возьмите, говоритъ, я чужимъ не пользуюсь.»

— Ну, значитъ, такой стихъ напалъ, великодушничала, — сказалъ Горшковъ съ гримасой: —