Послѣ обѣда всѣ отправились наверхъ.

— Тетя, я пойду урокъ учить, что вы задали къ завтрему, — сказала Маша и прошла къ себѣ въ комнату.

Борисъ вошелъ къ Софьѣ Николаевнѣ и поторопился заговорить съ ней.

— Вотъ, тетя, — началъ онъ: — что я хотѣлъ вамъ сказать на счетъ Маши: я бы могъ попросить одного изъ моихъ товарищей раздѣлить съ вами занятія, напримѣръ учить ее ариѳметикѣ; да я и самъ, у меня время есть.

— Нѣтъ ужъ, голубчикъ, вы на себя не берите. Что же я-то стану дѣлать? Сложа ручки сидѣть? Машу я немножко проэкзаменовала и вижу, чему и какъ ее учили. Вы теперь кончаете курсъ: вамъ время дорого. Ариѳметику я, пожалуй, уступлю. Кого же вы думаете просить?

— Одного изъ самыхъ близкихъ товарищей, Абласова, славный малый! а другой мой товарищъ, Горшковъ — прекрасный музыкантъ, талантъ огромный; онъ бы могъ учить Машу музыкѣ. У нея слухъ хорошій, а до-сихъ-поръ она еще не начинала, въ домѣ была всегда тишина…

— Ты меня обижаешь, Борисъ: никакихъ во мнѣ дарованій не признаешь…

— А вы музыкантша? — быстро спросилъ онъ.

— Ну, не музыкантша, это слишкомъ громко, а играю.

— И поете, тетя?

— И это тоже.

— Какъ это хорошо! Мы будемъ пѣть дуэты?

— Будемъ, будемъ! Вотъ видишь, сколько у меня талантовъ, — продолжала она. — А твой товарищъ хорошій музыкантъ?

— Какъ же, тетя, помилуйте, это огромный талантъ; онъ композиторъ, потому-то я и думалъ…

— Что же, и прекрасно! мужское ученье всегда лучше, особенно въ музыкѣ: строже и серьёзнѣе. Только какъ же мы все это распредѣлимъ?

Они сѣли на диванъ и долго толковали объ урокахъ Маши.

— Вы мнѣ позвольте, тетя, представить вамъ моихъ товарищей, — сказалъ послѣ того Борисъ: — они обѣщались ко мнѣ завтра вечеромъ.

— Пожалуйста, голубчикъ, мнѣ хочется войти въ твою жизнь, познакомиться со всѣми твоими интересами… Тебѣ не нужно ли заниматься? — вдругъ спросила она.

Борисъ сейчасъ же почувствовалъ себя ученикомъ.

— Вы хотите, тетя, сказать: не нужно ли мнѣ уроки готовить?

— Вѣдь нужно? — сказала она улыбаясь.

— Разумѣется, нужно. Я все это время еовеѣмъ позабылъ о своей гимназіи. Когда же было заниматься? я уроки готовилъ урывками, между классовъ.

— А ты изъ хорошихъ учениковъ? — спросила она.

— Я сижу вторымъ, — отвѣтилъ Борисъ и немножко потупился…

— Такъ, значитъ, ты очень хорошо учишься?

Слово учишься непріятно зазвучало въ ушахъ Бориса.

— Нѣтъ, тетя, — промолвилъ онъ: — вѣдь кабы вы знали, что у насъ такое гимназія… Право, стыдно сказать, что учимся… такъ все идетъ, какъ говорится, черезъ пень колоду. Я, вотъ, считаюсь лучшимъ ученикомъ, а ничего порядочно не знаю, все по верхамъ. Да и трудно ли у насъ бытъ на хорошемъ счету? Въ послѣднее время мнѣ и въ книгу-то заглянуть некогда было, а я все сидѣлъ вторымъ.

Софья Николаевна слушала его внимательно и съ любопытствомъ глядѣла на его оживленное лицо.

— А много ты читалъ? — спросила она.

— Теперь ничего не читаю, тетя; прежде читалъ много, да все такъ, безъ порядка, что попадется.

— Будемъ читать вмѣстѣ по вечерамъ, — сказала Софья Николаевна. — Я привезла съ собой свои любимыя книги. Знаешь, книги, какъ люди, только тогда онѣ и хороши, когда ихъ полюбишь. Ты по-англійски знаешь?

— Нѣтъ, тетя, начиналъ учиться, и кое-что болтаю, но хорошенько не знаю.

— Хочешь учиться у меня?..

— Ахъ, голубушка! — вырвалось у Бориса, и онъ вдругъ остановился; ему сдѣлалось совѣстно, что онъ такъ назвалъ тетку.

— Что жъ ты остановился? ты думаешь, я обидѣлась, что ты меня назвалъ голубушкой? Отчего же, если я тебя зову голубчикъ, ты мнѣ не можешь сказать голубушка?

И она разсмѣялась.

— Я, тетя, о томъ только и мечталъ, — заговорилъ Борисъ: — чтобы мнѣ выучиться по-англійски.

— Вотъ и прекрасно! Я тебѣ буду давать уроки три раза въ недѣлю: по вторникамъ, по четвергамъ и по субботамъ, послѣ чая. Ты умѣешь читать и говоритъ даже?

— Такъ, немножко. Я выучился у Теляниныхъ, въ семействѣ одного моего товарища.

Софья Николаевна встала.

— Ну, голубчикъ мой, — сказала она: —ступай заниматься, я тебя прогоню… Ненужно раскисать: жизнь-то такъ и плыветъ, кусочекъ за кусочкомъ, а тамъ, глядишь, и ничего не сдѣлано. Только вотъ что: мнѣ тебя жаль, ты тамъ внизу, одинъ въ спальнѣ… Она помолчала. — Тяжело тебѣ, —спросила она, взявши его за руку: — право, лучше ты опять сюда переселись.

— Нѣтъ, тетя, надо же привыкнуть, надо работать получше, да вотъ бѣда-то: совсѣмъ это меня не удовлетворяетъ.

Она улыбнулась.

— Ты въ большіе ужъ очень глядишь, Борисъ.

Борисъ покраснѣлъ.

— Нѣтъ, тетя, я совсѣмъ…

— Знаю, вижу, что не рисуешься. Да вотъ что я тебѣ скажу: ты вообрази, что ты не гимназистъ, а студентъ; вѣдь и имъ приходится учить не все занимательныя вещи… Ну, прощай. Мнѣ надо также письмо написать въ. Москву. Чай будемъ у меня здѣсь пить.

Борисъ поцѣловалъ у тетки руку и медленно началъ спускаться внизъ.

Яковъ, по обыкновенно, ходилъ въ билльярдной. Борисъ отперъ дверь, спросилъ свѣчу и сѣлъ къ своему старому столу, перенесенному сверху.

Долго не могъ онъ заглянуть въ книгу; нѣсколько разъ садился и вставалъ.

Странное вліяніе производила на него Софья Николаевна. Еще впервыѣ почувствовалъ онъ себя мальчикомъ, ученикомъ въ такой степени, какъ теперь, въ разговорѣ съ нею, но это не раздражило его: она говорила съ нимъ скорѣе, какъ съ товарищемъ, а не какъ съ ребенкомъ, котораго она сбирается увѣщевать. И повторяя всѣ ея слова, онъ всмотрѣлся назадъ, на всю свою ученическую жизнь — и ему сильнѣе, чѣмъ когда-либо, захотѣлось учиться съ толкомъ; въ немъ зашевелилось не простое самолюбіе гимназиста, а что-то покрупнѣе, посерьезнѣе, что-то такое, отъ чего его грудь дышала порывистѣе, отъ чего онъ лакалъ на своей постели.

Въ большіе онъ не лѣзъ, но хотѣлъ больше развиться, полнѣе жить, привести въ гармонію свое прошедшее съ своимъ настоящимъ.

Повѣсть Софьи Николаевны все еще наполняла душу его живымъ интересомъ, но ему хотѣлось проникнуть глубже, самому узнать эту натуру, это сердце, которое оставалось для него неразъяснимымъ. Онъ вѣрилъ ей, но обаяніе, производимое Софьей Николаевной, вызывало въ немъ вмѣстѣ и недовѣріе, безпокойство, желаніе совладать во всѣмъ этимъ, не скрывать новыхъ ощущеній, мыслей, образовъ…

Нескоро принялся Борисъ за свои учебныя книги, да и нечего было съ ними дѣлать. Опять все тотъ же Смарагдовъ, тотъ же Устряловъ и тѣ же тетрадки съ клочками латинскихъ переводовъ.

Не было у него подъ-рукой никакой любимой книги, и онъ въ первый разъ опросилъ себя: отчего у него нѣтъ любимаго поэта, задушевнаго друга, съ которымъ бы онъ отдыхалъ,