— Правда ли это? — спросила она Бориса, давая ему цѣловать свою руку и ласково смотря на него.

— Не знаю, тетя, — отвѣчалъ онъ: — я самъ не отвѣчу, кто ближе мнѣ: тотъ или другой поэтъ; но если они поэты, ихъ нельзя не любить.

— Вотъ это такъ, — сказала она и поцѣловала его въ голову.

— А я скажу, — отозвался Горшковъ: — что для меня стихъ Лермонтова — чистая музыка! Я гармонію люблю. Что за страсть! какіе переливы! Романсы только и можно писать на его слова: это я самъ испробовалъ.

— Вы много писали для пѣнія? — спросила его Софья Николаевна.

— Нѣтъ, очень мало; я больше для оркестра, да фортепіанное.

Разговоръ перешелъ на музыку. Софья Николаевна, чрезвычайно умно и деликатно затронула всѣ пункты, на которые могъ откликнуться Горшковъ. Онъ очень радъ былъ помѣняться съ ней мыслями и вкусами, потому что сейчасъ же увидѣлъ въ ней не барыню, заучившую нѣсколько десятковъ фразъ, а любительницу, съ чувствомъ и смысломъ.

Видно было, что она много слышала и во многое вдумывалась. Она не судила рѣзко; но всѣ ея вопросы и замѣчанія были оригинальны, серьезны, съ особеннымъ оттѣнкомъ тонкаго вкуса.

— Я, — сказала она, между прочимъ: — не признаю дѣленій въ музыкѣ, клѣточекъ, черезъ которыя точно и перескочить нельзя, я чувствую звуки, я слушаю мелодію — нѣмецкая она или итальянская — мнѣ все равно.

— А глубина, содержаніе? —вскричалъ Горшковъ. — Развѣ можно поставить на одну точку семигривенныя конфекты какого-нибудь маэстро Верди съ мелодіей, вотъ, напримѣръ, въ цемольной симфоніи Бетховена?

— Да я и не ставлю ихъ на одну доску, — отвѣтила она. — Итальянецъ весь въ своей музыкѣ, зачѣмъ же вы требуете отъ него глубины? Онъ не можетъ быть глубокъ, онъ поетъ о томъ, что поражаетъ его чувства…

— Оттого-то, — подхватилъ Горшковъ: — у нѣмцевъ чувства, а у итальянцевъ одна чувственность.

— Да хоть бы и чувственность, — повторила Софья Николаевна — когда это искренно, значитъ тутъ есть и смыслъ, и своя доля красоты…

— Однако, есть же, вѣдь, мѣрило, по которому мы находимъ одно высокимъ, а другое посредственнымъ?

— А развѣ я его отвергаю? — отвѣтила она улыбаясь… — Сила, глубина., вдохновенные звуки всегда будутъ велики и прекрасны, но зачѣмъ уничтожать все остальное, что живетъ и въ чемъ есть также доля хорошаго? Вы немножко всѣ теоретики, доктринеры какіе-то; это, конечно, пройдетъ.

Потомъ зашла рѣчь о Глинкѣ и русской музыкѣ. Горшковъ говорилъ долго и съ большимъ одушевленіемъ. Его тонъ и юморъ очень понравились Софьѣ Николаевнѣ.

— Да, вы русскій музыкантъ, — промолвила она: — въ васъ есть что-то такое самобытное…

— Я то же скажу, — отвѣтилъ Горшковъ — не потому люблю Глинку, что русскій..

— А потому, что онъ Глинка, — добавила Софья Николаевна.

Борисъ слушалъ ихъ, нарочно не вступая въ разговоръ; онъ находилъ особое удовольствіе слѣдитъ за выраженіемъ лица тетки, а иногда зажмуривалъ глаза и прислушивался къ звуку ея голоса.

Обернувшись въ ту сторону, гдѣ стоялъ диванъ, онъ увидѣлъ, что Маша лежитъ и спитъ…

— Посмотрите, тетя, — сказалъ онъ, тихонько вставая: — она уснула подъ наши разговоры.

Всѣ на минуту притихли.

— Ахъ, голубушка! — промолвила Софья Николаевна — ну пускай ее спитъ, не буди ее, Борисъ… Ахъ, вотъ, господа, она напомнила, что о ней нужно перетолковать. Вы не откажетесь помочь намъ? Вамъ Борисъ уже говорилъ?

Горшковъ и Абласовъ отвѣчали наклоненіемъ головы.

— Я очень буду счастливъ, — началъ Горшковъ: — чему-нибудь ее научить…

— Мы составамъ такимъ образомъ цѣлое педагогическое общество, — сказала весело Софья Николаевна: — и вы, Абласовъ, намъ поможете?

— Чѣмъ могу, — скромно отвѣтилъ онъ.

— Только вотъ что, Борисъ, надо позаботиться объ инструментѣ, вѣдь здѣсь — въ родѣ цимбалъ. Мы также можемъ играть съ вами, Горшковъ… если вамъ не очень надоѣло… разумѣется, серьезныя вещи.

— И Боря съ нами можетъ, — проговорилъ Горшковъ.

— Да развѣ ты играешь? — спросила она Бориса.

— Как же, тетя, я пилю на скрипкѣ.

— И очень солидно, — прибавилъ Горшковъ.

— Какъ это славно! такъ мы будемъ съ тобой играть дуэты.

— Да онъ и на фортепіано лѣвую руку можетъ изобразить! — вскричалъ Горшковъ. — Онъ у насъ на всѣ руки.

— Это все новыя удовольствія.

— Мнѣ бы хотѣлось послушать что-нибудь хорошенькое, — промолвилъ Борисъ, подходя къ Горшкову. — Валерьяна, у сыграй хоть на нашихъ на цимбалахъ.

— Да есть ли возможность? — спросилъ Горшковъ.

— Возможность-то есть. — И, обращаясь въ теткѣ, Борисъ тихо проговорилъ: — музыки что-то ужасно хочется.

Она отвѣчала ему глазами, что раздѣляетъ его желаніе, и пожала ему руку. Онъ весь вспыхнулъ.

— Пойдемте тише, — проговорила Софья Николаевна, опираясь на руку Бориса — пусть ее спитъ, — прибавила она, указывая на Машу.

Всѣ тихо вышли изъ диванной, и Горшковъ притворилъ за собою дверь.

Лицо Абласова было очень оживлено, точно будто разговоръ съ Софьей. Николаевной развязалъ ему языкъ и всю его натуру.

Горшковъ, проходя сзади, удержалъ его на минуту и шепнулъ:

— Что ты, Пиѳагоръ, откуда у тебя медоточивая струя полилась?.

На это Абласовъ улыбнулся и отвѣчалъ:

— Барыня больно хороша.

Горшковъ догналъ Софью Николаевну съ Борисомъ.

Онъ сѣлъ за фортепіано, открылъ крышку и обмахнулъ платкомъ пыль съ клавишъ, къ которымъ уже болѣе полгода никто не прикасался.

Дрожащій, наивный звукъ издало старое добродушное фортепіано. Этотъ звукъ, напоминая Моцартовскіе менуэты и сонаты Гайдена, напоминалъ бабушекъ въ робронахъ и пудренныхъ парикахъ…

— Какая древность! — произнесла Софья Николаевна, наклоняясь надъ фортепіано.

Горшковъ взялъ нѣсколько аккордовъ и заигралъ, заигралъ свое. Это была торжественная мелодія, но глубокая и страстная. Борисъ, слушая ее, перенесся душою къ образу отца, и ощутилъ новую грусть и новыя слезы… Онъ былъ растроганъ и весь ушелъ въ свою грусть, забылъ на мигъ то, что его окружало, забылъ и чудный голосъ, и сладкія рѣчи, и огненные глаза женщины, которая явилась послѣ смерти отца и такъ скоро, такъ всецѣло овладѣла его молодой натурой.

— Это ваше? — спросила Софья Николаевна, также тронутая, когда Горшковъ кончилъ.

— Да-съ, — отвѣчалъ онъ: — это мнѣ пришло дня три назадъ. Хочу теперь духовной музыкой заняться; я хорошенько надъ нею еще не задумывался, а такъ только, юлилъ вокругъ да около.

— Борисъ, не правда ли, какъ хорошо! — сказала Софья Николаевна, обратившись въ ту сторону, гдѣ онъ стоялъ.

Борисъ обернулся и встрѣтилъ ея взглядъ, на глазахъ его блестѣли слезы.

— Да, — чуть слышно промолвилъ онъ.

— А что бы вы спѣли что-нибудь? — проговорилъ Горшковъ: — вы, вѣдь, вѣрно поете, Софья Николаевна?

— Почему-же вы такъ увѣрены въ этомъ?

— Да у васъ голосъ такой, что