у Бориса очень недурной тенорочекъ… коли поете, вѣрно знаете что-нибудь наизусть, дуэтъ какой-нибудь.

— Послушай, Борисъ, — сказала она: — у тебя рѣшительно открываются всѣ таланты: ты и поешь — это меня еще болѣе утѣшаетъ, чѣмъ твоя скрипка. Что бы такое спеть? не знаешь ли элегію Яковлева?

— Аранжированную Глинкой? — вмѣшался Горшковъ, — знаетъ, знаетъ!.

— Знаю, — отозвался Борисъ: — «Когда душа просилась ты»? Дельвига слова?

— Да, да, — отвѣтила Софья Николаевна.

Они начали. Горшковъ имъ акомпанировалъ.

Борисъ какъ-бы впередъ зналъ, что у Софьи Николаевны такой головъ: контральтовый, полный, страстный, съ оттѣнками ласкающей нѣжности.

Борисъ пѣлъ съ особымъ одушевленіемъ, и когда его голосъ сливался съ голосомъ Софьи Николаевны, ему все не вѣрилось, что они дѣйствительно поютъ вмѣстѣ.

Точно въ этомъ пѣніи она еще ближе подходила къ нему, и сердце его открывало ей свою затаенную исповѣдь.

Долго были они у фортепіано. Софья Николаевна спѣла нѣсколько Глинкиныхъ романсовъ, пѣла изъ «Жизни за Царя». Горшковъ игралъ по ея просьбѣ Шопена, потомъ сыгралъ andante одной ея любимой Бетховенской сонаты.

Время затянулось за полночь.

Софья Николаевна замѣтила наконецъ, что пора поужинать. Ужинали въ диванной.

Машу разбудили, она спросила наивнѣйшимъ образомъ: «который часъ», и начала кушать, поглядывая на Бориса и улыбаясь.

Послѣ ужина Софья Николаевна увела ее, простившись съ Горшковымъ и Абласовымъ.

Борису сказала она тихо, взглянувъ на него:

— Ты такой грустный сталъ; приди наверхъ проститься, я тебя такъ не отпущу спать.

Онъ улыбнулся и пожалъ ея руку.

— Ну, у тебя тетка первый сортъ! — вскричалъ Горшковъ, когда они всѣ трое пришли въ спальню. — Нѣть… Абласовъ-то какъ расходился, прошу покорно, что съ тобой сдѣлалось?

— Да что сдѣлалось, — отвѣчалъ Абласовъ: — ничего… Ну, вижу — хорошая такая дама, проста и понимаетъ, что говоритъ, я ей и высказалъ.

— То-то, проста! а ты еъ нами-то отчего же больше молчкомъ отбояриваешься? — приставалъ къ нему Горшковъ.

— Да отвяжись! что мнѣ съ вами разводы разводить, и безъ того меня знаете. Ну, прощай, Телепневъ, — сказалъ онъ: — тебѣ, я вижу, спать хочется.

— Такъ какъ же мнѣ учительствовать-то начинать? — спросилъ Горшковъ, взявшись за фуражку.

— Я тебѣ скажу. Вотъ фортепіано достанемъ, на этихъ цимбалахъ нельзя.

Онъихъ проводилъ въ залу.

— Тебѣ житье съ теткой, — шепнулъ Горшковъ.

Борисъ весь вздрогнулъ отъ этихъ словъ.

— Первую такую барыню вижу, — проговорилъ спокойно Абласовъ и, пожимая Борису руку, прибавилъ: — есть-таки содержаніе.

Борисъ, простившись съ ними, постоялъ одинъ въ залѣ. Тяжело что-то, грустно ему было; онъ внутренно упрекалъ себя: «пою, веселюсь», проговорилъ онъ, «а давно ли тутъ гробъ стоялъ?»

И съ поникшей головой сталъ онъ подниматься наверхъ; ему тоже страшно было пдти туда; съ каждой новой ступенькой становилось ему тягостнѣе.

Онъ увидѣлъ Софью Николаевну и чуть не закрылъ глаза.

Она была въ бѣломъ пенью арѣ, и прямо подошла къ нему близко… близко.

— Я ужъ видѣла, — тихо сказала она: — что ты затуманился что-то….

— Нѣтъ, тетя, я ничего… мнѣ очень хорошо.

— Что ты меня дичишься, какъ-будто я не вижу… вижу, отъ чего тебѣ грустно. — Она взяла его за голову. — Я за то тебя и люблю, что въ тебѣ душа прозрачная.

И, говоря это, она подвела его къ дивану.

— Станемъ вотъ тутъ, да и. помолимся.

Она опустилась на колѣни, и его увлекла за собой.

Онъ не понималъ, что онъ говорилъ, что онъ думалъ, произносилъ ли онъ какія-нибудь молитвенный слова или нѣтъ. Когда онъ очнулся, слезы градомъ текли изъ глазъ, а голова его была на ея плечѣ, и онъ слышалъ ея тихія рѣчи:

— Отецъ твой видитъ тебя, — шептала она ему: — молись всегда такъ, не приготовляйся, не смущай себя — а только люби, и все будетъ свѣтло, и все примирится въ твоей жизни…

Онъ не сказалъ ни одного слова, а только цѣловалъ ея руки; волненіе его облегчилось слезами, стихло, и онъ готовъ былъ заснуть тутъ же, на ея рукахъ.

— Славный, безцѣнный мой мальчикъ, — сказала она, — какъ много въ тебѣ теплоты! Кто тебя полюбитъ, будетъ счастливъ.

Эти слова точно кольнули его. Борисъ всталъ, но ему не хотѣлось пдти изъ этой комнаты, гдѣ было такъ хорошо.

На площадкѣ она перекрестила его.

«Боже!» — думалъ онъ, сходя внизъ: «что-же это за женщина? одинъ звукъ ея — цѣлый рай! И нѣтъ подлѣ нея ни горя, ни страданія!»

XXII.

Въ гимназіи много было толковъ между Горшковымъ, Абласовымъ и Борисомъ. Гимназистамъ Софья Николаевна очень понравилась; видно было, что они вынесли изъ вчерашняго вечера какое-то новое ощущеніе.

— Мы съ твоей теткой поладимъ, — говорйлъ Горшковъ Борису: — это не то, что другія барыни; это, братъ, и Шульгофомъ не прельстишь… только вотъ что, Борисъ, я хотѣлъ тебѣ сказать: ты бы хоть сегодня завернулъ, хоть на минуточку, къ Телянинымъ…

— Зачѣмъ? — спросилъ Борисъ разсѣянно.

— Какъ зачѣмъ? Ахъ ты, презрѣнный этакой… Да что ты, въ самомъ-дѣлѣ, зарылся, сдѣлался бариномъ, такъ и никого и знать не хочешь! Ты постыдись, Борисъ, ты Надѣ-то хоть бы слово сказалъ, хоть бы плюнулъ, съ позволенія сказать. Она о тебѣ сокрушается… пріѣзжала сама… Ты хоть поблагодарить съѣзди.

— Да, я поѣду, — проговорилъ Борисъ; ему, въ самомъ дѣлѣ, сдѣлалось стыдно: — какъ-нибудь на-дняхъ…

— Да нѣтъ, не на-дняхъ, а сегодня. Я за тобой зайду и не отстану, пока въ сани не посажу.

Борисъ разсмѣялся, но внутренно онъ сознавалъ, что Горшковъ былъ правъ.

Дома Борисъ все молчалъ. Софья Николаевна разсказывала ему за обѣдомъ, какія она думаетъ дѣлать распоряженія по дому; онъ ее слушалъ, но его мысли были гдѣ-то далеко.

Послѣ обѣда онъ нарочно не пошелъ за ней наверхъ. «Что же это я, точно хвостомъ, хожу за ней», сказалъ онъ про-себя.

— Ты что нынче собираешься дѣлать? — спросила его Софья Николаевна и, разглаживая рукой лобъ его, прибавила: — вотъ нынче опять нахмурился, въ пространство смотришь.

— Я немножко позаймусь, — отвѣчалъ Борисъ: — а тамъ хочу съѣздить.

— Куда?

— Къ Телянинымъ. Они ко мнѣ такъ добры всегда; надо у нихъ побывать. За мной заѣдетъ Горшковъ.

— А изъ кого состоитъ ихъ семейство?

— Мать и двое дѣтей: сынъ моихъ лѣтъ и дочь Надя…

— Какихъ? — спросила Софья Николаевна и улыбнулась.

— Пятнадцати, — отвѣчалъ очень серьезно Борисъ.

— Ну, ступай, голубчикъ, это тебя немножко разсѣетъ, — проговорила она и пошла наверхъ.

А Борису не хотѣлось ѣхать. Каждый шагъ изъ дома былъ для него непріятенъ.

Часу въ седьмомъ явился Горшковъ и повезъ его къ Телянинымъ,

Дорогой Борисъ мало говорилъ, за то Горшковъ болталъ безъ умолку.

— Я тебя скоро оттуда не выпущу,