LIV.

Въ послѣднихъ числахъ августа, въ самый полдень, пара сѣрыхъ спускала подъ гору, на ярмарочный мостъ, небольшую коляску, на плоскихъ рессорахъ. На козлахъ, возлѣ кучера, въ гимназической шинели и бѣлой фуражкѣ, сидѣлъ Абласовъ. Въ коляскѣ помѣщались Горшковъ, бочкомъ, въ коричневомъ пальто, и Борисъ, закутанный въ теплую шинель. Его трудно было узнать. Глаза впали, щеки, опустились, волосы были плотно острижены. Усталый взглядъ его почти неподвижно былъ устремленъ на одну точку. Все, что мимо шло и ѣхало, не развлекало его. Коляска обогнула нѣсколько рядовъ. Много криковъ слышалось съ разныхъ сторонъ, громъ желѣза смѣшивался съ скрипомъ возовъ; пыль, стукъ, суетня!… Купцы въ сибиркахъ, татары, персіяне, казаки съ нагайками, все это пестрѣло въ глазахъ.

— Много жизни! — сказалъ Горшковъ Борису…

— Да, — глухо отвѣтилъ тотъ: — но меня это утомляетъ; мнѣ этотъ шумъ противенъ… пошелъ скорѣе, Ѳеофанъ! — крикнулъ онъ кучеру…

«А чтобы было у меня на душѣ, — думалъ онъ: — пока сѣрые катили коляску по пыльнымъ рядамъ — еслибъ тутъ, около меня, сидѣла она, моя радость… Какъ бы хорошо мнѣ все казалось… а теперь…» И невольная слеза скатилась по молодому, исхудалому лицу.

— Баринъ, подай копѣечку, — запищалъ вдругъ босоногій мальчишка, догоняя коляску.

— Стой! — крикнулъ Борисъ и началъ доставать кошелекъ.

— Сколько ихъ здѣсь шляется… промышленность открыли, — проговорилъ съ козелъ Абласовъ.

Борисъ взглянулъ на него съ укоризною, и, подумалъ, подавая нищему гривенникъ: «она любила подавать бѣднымъ… и Маша тоже».

Проѣхали ряды; потянулись заборы, склады и сараи. Не разъ дорогу загораживали возы съ товаромъ. Татарскіе поденщики то и дѣло сновали въ своихъ безконечныхъ рубашкахъ и сѣрыхъ колпакахъ. У пристани коляска остановилась.

Бориса встрѣтили Лапинъ, Мироновна и Яковъ.

— Билетъ вамъ взятъ, — проговорилъ Ѳедоръ Петровичъ: — въ первомъ классѣ… Каюта славная, я ходилъ… Ну, на счетъ людей и лошадей не безпокойтесь; все это, батюшка, будетъ у васъ черезъ недѣлю.

— Благодарю васъ, Ѳедоръ Петровичъ, — сказалъ Борисъ, пожимая ему руку: —вы добры, какъ ангелъ..

— Ну, полноте, — прервалъ его Лапинъ и чуть-чуть не прослезился: — вотъ со старухой-то проститесь…

Борисъ обнялъ Мироновну.

— Отчего ты не ѣдешь со мной, няня? — говорилъ онъ ей взволнованнымъ голосомъ… — Тебѣ вѣдь скучно будетъ…

— Нѣтъ, голубчикъ, — отвѣчала она тихо, утирая платкомъ слезу съ своего старушечьяго лица: — я здѣсь жила, здѣсь и умру… Мое мѣсто тамъ, на могилкааъ… — И она показала рукой на городъ… — Христосъ съ тобой… Мнѣ хорошо будетъ… зимой на побывку пріѣдешь… вотъ и увидимся.

— Молись за нихъ, — прошепталъ Борисъ и, удерживая рыданія, еще разъ поцѣловалъ Мироновну. — Прощай, прощай… Жди меня!

Раздался свистокъ. Пассажиры вошли на палубу. Было довольно много народу. Какая-то толстая барыня съ очень простымъ лицомъ сидѣла подъ зонтикомъ и безпрестанно обращалась къ двумъ мальчикамъ въ бархатныхъ фуражкахъ, должно быть сыновьямъ ея, на французскомъ языкѣ:

— N’approchez pas! — кричала она имъ, когда они подходили къ борту…

Нѣсколько купцовъ, лѣсной офицеръ и толстый помѣщикъ въ славянофильскомъ нарядѣ стояли кучей и разсуждали о томъ, какъ пойдетъ пароходъ.

А пароходъ «Луна» шипѣлъ и выпускалъ паръ. Раздался второй свистокъ. Капитанъ — дюжій штурманъ, съ бородой и въ гуттаперчевомъ пальто, закричалъ машинисту — Впередъ?!.. Колеса зашумѣли. Канаты были опущены. Пароходъ двинулся. Борисъ стоялъ у борта и перекидывался словами съ Лапинымъ и няней. Они махали ему платками и въ десятый разъ кричали: Прощайте, голубчикъ!

Пароходъ повернулъ, прибавилъ ходу, обогнулъ мысъ и пошелъ внизъ по рѣкѣ, пыхтя и взбивая пѣну на тихой водѣ. Высоко на горѣ красовался городъ, съ кремлемъ, башнями и колокольнями. Яркими лучами окрашены были и облака, и вода, и бѣлыя стѣны кремля, и пестрая вереница домовъ вдоль набережное…

— Посмотри, какъ хорошо… Боря, проснись?!.. — крикнулъ Горшковъ.

Но Борисъ не поднялъ головы. Этотъ отъѣздъ, этотъ пароходъ, это начало новой жизни, погрузили его въ надрывающую сердце думу… «Боже, — говорилъ онъ — какое ужасное наказаніе?!.. Почему-же я не умеръ? За чѣмъ онѣ обѣ погибли за меня?… И куда я ѣду?…

Что сулитъ мнѣ эта жизнь?… Тоску и одиночество!… За одинъ мигъ радости!»

Дико, почти то злобой осмотрѣлся онъ и закрылъ глаза… Онъ хотѣлъ плакать и не могъ…

«Одинъ, совсѣмъ одинъ!» шепталъ онъ, судорожно вздрагивая…

А солнце играло въ пѣнистой ряби парохода, раздавались веселые голоса, зеленые берега улыбались и осе тянули вдаль, на новыя мѣста.