Только-что онъ вступилъ въ пустую залу, къ нему кинулась одна изъ старухъ, оставленныхъ на лѣто въ городѣ.

— Батюшка, Борисъ Николаевичъ, а мы съ ногъ сбились, васъ искамши.

— Что случилось?

— Изъ деревни прискакалъ Андрюшкк… еще въ два часа это было… Ѳедоръ Петровичъ уѣхали съ докторомъ.

Лихорадка забила Бориса.

— Кто заболѣлъ? — спросилъ онъ задыхающимся голосомъ.

— Да не разслыхала я хорошенько, барыня либо барышня; а больно схватило…

— Лошадей! — крикнулъ Борисъ и бросился на дворъ.

— Готовы, давно готовы… — шамкала старуха, слѣдуя за нимъ.

Съ страшной тревогой скакалъ Борисъ по дорогѣ въ Липки. Онъ не хотѣлъ разспрашивать у кучера, кто заболѣлъ. Онъ не могъ себя успокоивать, въ головѣ ходилъ туманъ; все путалось; въ глазахъ рябило; то и дѣло бросало его въ жаръ; онъ снялъ фуражку, развязалъ галстухъ и все озирался безумными глазами. Лѣсъ показался ему безконечнымъ. Подъѣзжая къ деревнѣ, онъ почувствовалъ вдругъ такую невыносимую тоску, что готовъ былъ выскочить изъ коляски и пуститься бѣжать къ дому.

Въ залѣ, куда онъ вбѣжалъ въ пальто и фуражкѣ, на шею къ нему бросилась Софья Николаевна, вся въ слезахъ. Онъ обомлѣлъ отъ радости и зарыдалъ. Ему не вѣрилось, что онъ держалъ ее въ своихъ объятіяхъ, онъ не могъ слова выговорить и такъ былъ потрясенъ, что почти упалъ на стулъ,

— Маша больна? — быстро проговорилъ онъ, немножко оправившись.

— Боря, милый… она задыхается… она умираетъ…

И слезы заглушили ея слова.

Онъ вскочилъ и бросился черезъ гостиную въ комнату Маши, отдѣленную отъ спальни Софьи Николаевны перегородкой. Около кровати сидѣлъ Эдуардъ Ивановичъ и Мироновна. Облокотись о комодъ, стоялъ Ѳедоръ Петровичъ. Борисъ подбѣжалъ къ Машиной кроваткѣ и, какъ вкопанный, остановился на мѣстѣ. Дѣвочка, вся блѣдная, съ синеватыми кругами вокругъ глазъ, лежала навзничь и тяжело, порывисто дышала. Судорожная дрожь пробѣгала по ея нѣжной, дѣтской груди. Горло ея было увязано. Острый свистъ слышался, когда она, съ усиліемъ, съ судорогами въ лицѣ, хватаясь за горло, вдыхала въ себя воздухъ. Она взглянула на Бориса, протянула-было руку, но сейчасъ же схватилась за бортъ кровати и вся судорожно поднялась, съ хрипѣніемъ въ горлѣ. Что-то ужасное, безпомощное, раздирающее было въ выраженіи ея потухнувшихъ глазъ.

Борисъ не могъ вынести больше трехъ минутъ; онъ бросился вонъ и упалъ въ гостиной на диванъ. Съ нимъ сдѣлался обморокъ. Когда онъ очнулся, около него сидѣла Софья Николаевна, а Лапинъ стоялъ и тыкалъ ему что-то въ носъ.

— Что она? — было его первое слово. — Пошлите еще за докторами, спасите ее, — просилъ онъ, хватая за руку Ѳедора Петровича. — У того тоже были слезы на глазахъ.

— Послалъ, — отвѣтилъ Лапинъ, — успокойтесь… все сдѣлаемъ.

— Прилягъ, Боря, милый, — говорила Софья Николаевна, укладывая его — не тревожься, ради Бога.

— Не успокаивай меня, — прервалъ онъ ее, взглянувъ прямо въ лицо. — Ты сама дрожишь… Что у ней, у ней крупъ?

— Но мы захватили, Боря, ей полегче…

— А какъ онъ ее задушитъ?

— Да зачѣмъ же бѣду-то накликать, что это у васъ, батюшка, за малодушіе! — почти съ сердцемъ сказалъ Лапинъ.

Борисъ точно устыдился своего малодушія, довольно бодро всталъ и пошелъ опять въ комнату Маши. Софья Николаевна крѣпилась; но видно было, что она вся потрясена. Она глотала свои слезы и разрывалась между Машей и Борисомъ.

Эдуардъ Ивановичъ сказалъ Борису, что отчаиваться нечего, но припадки очень сильны. Вчерашнее купанье было причиной такой простуды. И какъ горько отозвалась въ сердцѣ Бориса мысль, что онъ и Софья Николаевна не берегли Машу, не смотрѣли за ней, нѣжничали въ то время, какъ она рисковала своимъ здоровьемъ.

Черезъ два часа привезли изъ города двухъ докторовъ и фельдшера; ставили піявки, давали рвотное, употребили всевозможныя средства, но Машѣ лучше не было.

Софья Николаевна и Мироновна слѣдили за каждымъ ея движеніемъ, Борисъ сидѣлъ за перегородкой. Его не пускали къ кровати. Видъ Маши слишкомъ на него дѣйствовалъ. Въ ночи хрипѣніе немного стало легче. Два доктора послѣ консиліума отправились въ городъ. Эдуардъ Ивановичъ остался съ Лапинымъ ночевать. Борисъ не хотѣлъ ложиться; но Софья Николаевна его уговорила. Только что онъ началъ забываться, до слуха его долетѣли шаги внизу. Онъ спустился по лѣстницѣ, безъ сюртука; въ гостиной было темно, заря только-что занималась. Въ спальнѣ Софьи Николаевны слышалось истерическое рыданіе. Борисъ едва не упалъ на мѣстѣ. Въ этомъ рыданіи онъ почувствовалъ смерть сестры. Въ туманѣ, не видя и не замѣчая никого, подбѣжалъ онъ къ кроваткѣ Маши, схватилъ ее, приподнялъ и началъ осыпать поцѣлуями. Въ рукахъ его лежало холодѣющее тѣло.

LII.

На маленькомъ столѣ, на бѣлой глазетовой подушкѣ, окруженная цвѣтами, съ распущенными кудрями по плечамъ, лежала Маша въ верхней залѣ Липкинскаго дома. Смерти не было въ выраженіи ея младенческаго лица. Оно было свѣтло, прозрачно, прекрасно, какъ то утро, которое благоухало и блистало вокругъ ея ложа. Бѣдная дѣвочка! Она умерла посреди такой молодой, кипучей жизни, точно не захотѣла она смѣшивать свой дѣтскій, чистый, непорочный міръ съ міромъ ихъ страстныхъ наслажденій.

Весь домъ былъ погруженъ въ уныніе. Борисъ и Софья Николаевна цѣлый день стояли у гроба Маши и горячо молились. Они почти ничего не говорили другъ другу. Имъ было слишкомъ тяжело. Они даже пробовали утѣшать Мироновну.

Старушка сидѣла въ залѣ и горько плакала.

— Въ одинъ денекъ, моя голубушка, — повторяла она — безъ святаго причастія отошла… Господи Іисусе!..

Въ тотъ день, когда отпѣвали тѣло Маши, Борисъ впалъ въ безчувственное состояніе. Онъ сидѣлъ на терассѣ и смотрѣлъ вдаль. Софья Николаевна держала его за руку.

— Неужели это наказаніе? — вдругъ прошепталъ онъ, устремляя на нее блуждающій взглядъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, это слишкомъ! — вскричала она и, рыдая, бросилась обнимать его.

Ее терзали угрызенія. У ней не было живаго мѣста въ сердцѣ, на языкѣ не было ни одного примирительнаго слова. Она, какъ преступница, сознавшая свою вину, просила только пощады у Бога, у совѣсти и молила только о томъ, чтобъ не загубить ей жизнь мальчика, отдавшагося ей всей душой.

— Ты мнѣ осталась, — сказалъ Борисъ, и мгновенный блескъ заигралъ въ его глазахъ.

Эти слова какъ ножомъ рѣзнули Софью Николаевну. И сладко, и раздирательно было ихъ слышать въ эту минуту. Они звучали и отрадой, и кощунствомъ передъ гробомъ чистаго младенца, которому оба они хотѣли посвятить свою жизнь.

— Живи, живи, мой милый, дорогой, — шептала она — брось меня, я принесла смерть, я погублю тебя…

— Что ты, Соня, — вдругъ сказалъ онъ громко, поднимая голову. — Я одинъ… мы одни… Богъ у