— Нѣтъ, Маша, она ужь, вѣрно, раздѣлась.

— Мы ждали тебя ужинать.

— Скажи, что я очень усталъ. Прощай.

Онъ сбѣжалъ съ лѣстницы. Въ корридорѣ взяла его за руку Мироновна.

— Что, долговязый, тебя не видно цѣлый день? Ты нынче баринъ: съ тобой надо о дѣлѣ толковать… теперь вотъ въ кладовой…

— Ахъ, няня! завтра объ этомъ…

— Да когда же завтра? завтра съ тетенькой наверху засядешь… Эхъ, Боря! ты у меня что-то совсѣмъ развихлялся, и меня, старуху, совсѣмъ забылъ: ни разочка не заглянешь…

— Полно, голубушка Мироновна, ты знаешь, я все еще такъ как-то…

Онъ не докончилъ, поцѣловалъ ее и ушелъ къ себѣ.

А старушка долго еще стояла на одномъ мѣстѣ.

«Всѣ, всѣ говорятъ одно», думалъ Борисъ, сидя на кровати, — «неужели мнѣ до нихъ больше дѣла нѣтъ?… Маша моя безцѣнная! какія слова! я, должно быть, для нея все, все забылъ!.

«Тетя!..» прошепталъ онъ, и заплакалъ.

Минуты черезъ двѣ онъ вскочилъ съ кровати. О! какъ ему захотѣлось бѣжать къ ней, наверхъ. «Вѣдь она ждетъ меня: она огорчится!» повторялъ онъ и порывался уже къ двери; но вдругъ бросился на подушку, и зарыдалъ еще болѣзненнѣе, чѣмъ въ первый разъ на этой самой кровати…

XXIII.

Стала зима. Полетѣли дни за днями. — Въ большомъ дикомъ домѣ сложился новый міръ. Незамѣтно, но съ каждымъ часомъ, все больше и больше росло и проникало всюду вліяніе молодой хозяйки. Во всѣ мысли, привычки, занятія Бориса, Софья Николаевна внесла полноту, опредѣленность, придала имъ живой интересъ, смягчила и осмыслила малѣйшую подробность будничной жизни. Отношенія ихъ были совершенно братскія; но въ сердцѣ Бориса жила тревога, съ которой не легко ему было справиться. И странно: Софья Николаевна какъ-будто ничего не замѣчала… Въ ея тонѣ была прозрачная задушевность… Каждое ея слово дышало простотой, она говорила съ Борисомъ, какъ съ меньшимъ братомъ, точно забывая, что она почти такъ же молода, какъ онъ, не понимая точно, что ея голосъ, взглядъ, движенія, ласки, все — какъ электрическая искра зажигало натуру молодаго мальчика. Онъ боролся… и подъ конецъ немного успокоился, или, лучше, помирился съ своимъ новымъ чувством… онъ притихъ. Борисъ гналъ отъ себя тревожныя мысли и вопросы; онъ пріучалъ себя къ Софьѣ Николаевнѣ, и весь день проводилъ подлѣ нея. Съ новою силой принялся онъ за свои занятія; сталъ много читать и много думать о прочитанномъ. Они читали почти всегда вмѣстѣ… Все, что было ей извѣстно, надъ чѣмъ она задумывалась прежде, что было ея задушевнымъ чтеніемъ, она съ женской мягкостью переливала въ душу Бориса; она возбуждала въ немъ работу ума спорами, замѣтками, самобытными мыслями, — онѣ у нея такъ и сыпались.

Самолюбіе Бориса было возбуждено. Онъ видѣлъ, что Софья Николаевна развитѣе его, и ему захотѣлось стать въ уровень съ нею, захотѣлось перечитать всѣ книги, извѣстныя ей, получить на все свой взглядъ. И Софья Николаевна, при всемъ своемъ вліяніи на Бориса, не подавляла его самостоятельности… Она не учила его, не давала ему ни наставленій, ни готовыхъ мыслей, не побуждала его брать ея взгляды на вѣру. Она всегда говорила какъ бы для себя, точно удовлетворяла только потребности высказаться… и все у ней выходило свѣтло, мягко, примирительно… Для нея точно не существовало въ жизни ни мрачнаго зла, ни безвыходныхъ положеній, ни глубокихъ ударовъ. И происходило это не отъ сухости, не отъ жесткости натуры… напротивъ, теплота прорывалась у ней въ каждомъ словѣ… Но она умѣла сглаживать противорѣчія, изъ всего извлекать смыслъ, ко всему обращаться съ любовью…

О томъ, что Борисъ перечиталъ до Софьи Николаевны, они переговорили… Многое уже забылось имъ, или не было хорошенько понято… Она перечла съ нимъ это старое, пріохотила его къ нѣмецкой поэзіи, дала ему нѣсколько серьезпыхъ французскихъ книгъ, и освѣтила ему взглядъ на то, что онъ проглотилъ изъ обширной французской беллетристики. День Бориса проходилъ, какъ одна минута. Возвратившись изъ гимназіи, онъ обѣдалъ, потомъ уходилъ къ себѣ въ комнату и занимался классными уроками…

Послѣ чаю начиналась его жизнь съ тетей. Она садилась на диванъ и читала. Три раза въ недѣлю Софья Николаевна давала ему уроки англійскаго языка. Ученье шло очень быстро. Въ два мѣсяца Борисъ началъ уже свободно понимать все, что читалъ. Бесѣды, споры, чтенія и уроки сдѣлались для Бориса до того необходимы, что онъ дня бы не могъ провести безъ нихъ. Вечеромъ, передъ ужиномъ, почти всегда, была музыка: играли дуэты, Софья Николаевна пѣла, или учила Бориса пѣть; онъ пробовалъ съ ней въ два голоса; часто они заигрывались въ четыре руки часа по два, по три. Абласовъ и Горшковъ принимали участіе во всѣхъ этихъ занятіяхъ, и видно было, что ихъ тянуло въ большой дикій домъ… Абласовъ тамъ перерождался, говорилъ много и всегда съ особеннымъ одушевленіемъ; Горшковъ то и дѣло приносилъ свои композиціи и показывалъ ихъ Софьѣ Николаевнѣ, выслушивалъ ея мнѣнія и очень ими дорожилъ.

Они оба учили Машу по послѣ-обѣдамъ, и эти уроки такъ ихъ занимали, что они всегда засиживались съ милой ученицей. А Маша, въ самомъ дѣлѣ, становилась все милѣе и милѣе. Она, точно маленькая хозяйка большаго дома, одушевляла общество. Ея грація, веселость и необыкновенный тактъ всѣхъ проводили въ восхищеніе. Софья Николаевна занималась съ нею все утро; потомъ, послѣ обѣда приходили ея учителя, а по вечерамъ она присаживалась къ большимъ и тихо слушала ихъ разговоры, изрѣдка вставляя свое словцо, всегда наивное и умное. Когда вечеромъ являлись гимназисты — она каждому скажетъ что-нибудь пріятное, попросить Горшкова поиграть, уведетъ Абласова въ залу и бѣгаетъ съ нимъ; всѣхъ проситъ за обѣдомъ кушать и съ серьезнѣйшей миной разливаетъ вечерній чай. Дѣвочка тотчасъ поняла, что жизнь ея Бори стала иная, что ему пріятно бытъ постоянно съ тетей. Она всплакнула разъ-другой, и больше уже не позволяла себѣ упрекать Бориса. Онъ ее любилъ все также тепло; но она не была уже его исключительной привязанностью… За то, какъ сіяло прелестное личико Маши, когда Борисъ уводилъ ее къ себѣ, или заходилъ къ ней въ комнатку, разспрашивалъ ее про всѣ ея дѣтскія заботы и желанія, ласкалъ ее и называлъ своей «милой, безцѣнной Машей»… Она понимала, что Боря ужь большой, и нельзя же ему сидѣть по цѣлымъ днямъ съ ней, маленькой и глупой дѣвочкой… Не разъ она говорила ему: «вотъ, Боря, какъ мы славно теперь живемъ… если бы еще папу… такъ лучше ничего не нужно… Тетя тебя любитъ… и ты ее тоже… больше меня, Боринька; да я не сержусь… вотъ кабы она не