Шрифт:
Закладка:
— Дядя вамъ разсказывалъ про бабушку и папеньку? — спросилъ Борисъ.
— Онъ мнѣ разсказалъ про свою любовь до свадьбы… онъ каждый день обращался къ этому. Но о семействѣ онъ молчалъ; говорилъ, что у него нѣтъ связей, что онъ свободенъ. Когда я его спросила: будетъ ли его мать согласна на его бракъ, онъ отвѣтилъ: мать меня давно прогнала изъ дома.
— И однако онъ пріѣзжалъ сюда.
— Ты знаешь, какъ его приняла Пелагея Сергѣевна?
— Знаю, тетя.
— Вернувшись, онъ мнѣ ничего не сказалъ, точно будто ничего не произошло. Но ты видишь, какъ сильны были и въ немъ домашнія преданія; онъ долженъ былъ впередъ знать, что мать слышать не захочетъ о женитьбѣ на мнѣ: кто я такое въ глазахъ твоей бабушки? Я — отверженное созданіе, незаконная дочь… я мѣщанка…Но дядя твой весь былъ изъ странностей и увлеченій. У него было затаенное желаніе видѣть еще разъ тотъ домъ, гдѣ жила твоя мать, — я въ этомъ увѣрена. Онъ поѣхалъ сюда съ твоимъ отцомъ.
— Вы тогда видѣли папеньку?
— Нѣтъ, Александръ не познакомилъ его… и ты понимаешь почему. Скоро послѣ нашей свадьбы онъ страшно измѣнился… Точно, побывавши здѣсь, онъ привезъ съ собой образъ твоей матери, и совершенно охладѣлъ ко мнѣ. Меня это не поразило, мнѣ только стало еще вдвое жаль его. Я видѣла, что съ каждымъ днемъ онъ теряетъ то, что для него было во мнѣ дорого… исчезалъ призракъ, созданный имъ, и съ каждымъ днемъ онъ все слабѣлъ и слабѣлъ; подъ конецъ я замѣчала даже, что ему тяжело со мной, онъ хотѣлъ бы быть одинъ… не легко было и мнѣ! И такъ мы прожили цѣлый годъ. Тутъ я познакомилась съ твоимъ отцомъ; мы сошлись какъ-то вдругъ; намъ не нужно было объясняться: мы все знали и понимали. Я не знаю, кого мнѣ было болѣе жалко: Александра, или отца твоего; я видѣла передъ собою двѣ разбитыя жизни; а помочь ничѣмъ нельзя было. Ихъ отношенія были очень хороши. Въ то время, какъ твой отецъ жилъ въ Москвѣ, Александръ немножко посвѣжѣлъ; но послѣ него, черезъ мѣсяцъ, онъ умеръ воспаленіемъ легкихъ. Я тогда только съ новой силой почувствовала, что этотъ человѣкъ былъ мое любимое дитя, но не страстно любимый мужъ.
Борисъ, смотря на Софью Николаевну, думалъ то же самое.
— Съ папенькой вы переписывались? — спросилъ онъ.
— Какъ же, и тутъ какое онъ показалъ ко мнѣ участіе! Я знаю: онъ тогда хотѣлъ, чтобъ я пріѣхала сюда, но при Пелагеѣ Сергѣевнѣ это было невозможно. Ты можешь теперь понять, Борисъ, что чувствовала она ко мнѣ, и что еще теперь чувствуетъ. Я, въ глазахъ ея, женщина темнаго происхожденія, которая завлекла въ свои сѣти и уморила ея сына и втиралась въ ея домъ. Да вѣрно она тебѣ это сама говорила.
— Да, да, — повторилъ тихо Борисъ, вспоминая сцену съ бабушкой въ залѣ. —И послѣ пзвѣетія о смерти дяди, папенька уже больше не вставалъ, — промолвилъ онъ.
— Да; я перестала получать его- письма. Мои старики захотѣли, чтобы я съ ними жила; они меня уже ни за что не отпускали опять въ гувернантки. Сестра Вѣра вышла замужъ и уѣхала съ мужемъ въ Сибирь; Коля поступилъ въ университетъ казеннымъ; семья паша сдѣлалась маленькой; и старики мои обвѣнчались, — бурбонъ умеръ наконецъ. Такъ прошелъ еще годъ. Я заболѣла, и не на шутку, да такъ раза два; и въ послѣднее мое нездоровье получила письмо, писанное твоей рукой. Отвѣтъ мой ты знаешь — я здѣсь: этимъ я все сказала. Старички мои поплакали да отпустили меня. Вотъ моя повѣсть, Борисъ, не большая, но и не маленькая.
Прошло нѣсколько минутъ молчанія.
— Благодарю васъ, тетя, — проговорилъ Борисъ, цѣлуя ея руку. — Вы мнѣ все, все разсказали; я точно вышелъ на свѣтъ теперь.
— И никого не обвиняешь?
— Никого.
— Я вотъ тебѣ сказала, что не нужно было Александру встрѣчаться со мной; это, въ самомъ дѣлѣ, правда, и его доконала, хоть и безъ причины; одинъ онъ прожилъ бы дольше. Можетъ быть, бабушка Пелагея Сергѣевна и чувствовала это безсознательно, но опять, кто виноватъ? — никто.
— Да, какъ я выслушалъ васъ, тетя, — проговорилъ Борисъ — трудно сказать, какъ нужно было жить, чтобъ быть всѣхъ счастливѣй… только какія вы…
— Что я? — быстро спросила она.
— Какія вы славныя, какъ вы все кротко принимали…
Онъ не окончилъ фразы и взглянулъ на нее, слегка покраснѣвъ.
— Ахъ, дорогой мой, какъ же иначе-то? Вотъ ты видѣлъ: какъ мнѣ ни приходилось въ жизни, — я вѣрила только въ одно, что не созданы же люди затѣмъ, чтобъ вѣкъ мучиться, этакъ бы и Бога и свѣта не было. У меня было горе, у тебя тоже есть горе и большое… а будемъ жить, и Богъ дастъ хорошо проживемъ. Она наклонилась и поцѣловала его въ голову. — Мнѣ здѣсь теперь очень привольно: ты вонъ какой хорошій, Маша твоя прелесть… неужели весь вѣкъ будемъ страдать?
— Нѣтъ, не будемъ, — повторилъ Борисъ.
— Однако, ты знаешь ли который часъ? Второй; этакъ нельзя, это совершенно по-женски… какъ институтки изливаются до пѣтуховъ. Я тебѣ все разсказала, Борисъ, больше у меня нѣтъ ничего задушевнаго, Вотъ ты мнѣ въ другой разъ разскaжeшь… Да я знаю, не слыхавши, твою жизнь. У тебя есть, можетъ быть, другія какія тайны? — сказала она улыбаясь.
— Нѣтъ, тетя, никакихъ, — проговорилъ Борисъ. — Отъ васъ я ничего бы не скрылъ.
— Спасибо, добрый мой мальчикъ, Господь съ тобой. Прощай. — Она поцѣловала его въ лобъ и проводила до лѣстницы.
Онъ долго не могъ заснуть, передумывая о томъ, что онъ слышалъ, и мысленно любовался лицомъ Софьи Николаевны, вспоминалъ каждое движеніе этого лица.
XVII.
Борисъ ѣхалъ въ гимназію точно послѣ вакаціи. Ему казалось, что прошло по крайней мѣрѣ мѣсяцъ, а еще недѣли не было съ-тѣхъ-поръ, какъ онъ въ послѣдній разъ вернулся оттуда, въ день смерти отца.
Съ ночи выпалъ снѣгъ. Улица смотрѣла веселѣе обыкновеннаго. Въ саняхъ было покойнѣе сидѣть, чѣмъ въ тряскихъ дрожкахъ; саврасая вятка бѣжала бойчѣе; дорога была мягкая, и снѣгъ блестѣлъ па солнцѣ.
Большая площадь, точно бѣлая скатерть, уходила вдоль набережной, и сливалась цвѣтомъ съ стѣнами
