– Вы у себя в Европе оцениваете успех спектакля по аплодисментам публики и газетным статьям. Имеете право. Но здесь, при хороших голосах и дирижере и при сносной постановке, я приглашу клакеров, и зал будет неистовствовать. При желании смогу обеспечить и нужные отзывы в печати. Вы замечательный режиссер, господин Санин. Приглашая вас, я и сам надеялся, что вы, выдающийся мастер, поможете изменить сложившийся менталитет американской публики, заставите ее понять, чем отличается хорошая постановка со звездами от плохой с ними же. К сожалению, не получилось…

Мы платим вам хорошие деньги, куда больше, чем любому другому режиссеру, кассовая же выручка от ваших спектаклей и от прежних остается практически на одном и том же уровне. А мои акционеры умеют хорошо считать. В том числе и деньги, которые платят мне.

В тот вечер Санин явился к Фивейским эдаким наигранным бодрячком. Но, увидев Лидию Яковлевну и Михаила Михайловича, который, как всегда, вышел ему навстречу, еле сдержался, чтобы не разрыдаться:

– Друзья мои, самые близкие мне друзья, посочувствуйте! Сегодня меня прогнали из «Метрополитен». Не поверите, по сути я стоял на коленях перед Гатти-Казаццо, умоляя его оставить меня еще на один сезон! Плакал перед ним. Не помогло – прогнали…

Он вкратце передал разговор с Гатти-Казаццо. На что Михаил Михайлович сказал:

– Вас не прогнали. Вы просто отработали свой срок. Все дело в том, что опера в Америке по-прежнему считается роскошью. И публика в театре – одна и та же, за исключением приезжих, но они погоды не делают. А потому, что бы им ни показывали, аншлага не будет. Вы не обратили внимания, что в истории «Метрополитен-оперы» ни одному режиссеру как не было, так и нет места?

Это было хотя и слабое, но утешение. Лидии Ста-хиевне Санин решил не говорить о том, что упрашивал Гатти-Казаццо продлить контракт. Тем более что с ней он никогда не обсуждал своих намерений остаться в Нью-Йорке еще на сезон. Жена была хорошо осведомлена, что его приглашает театр «Колон» в Буэнос-Айресе, ждут в Риме. Что он – нарасхват…

Так и вышло. На пристани «Френч Лайн» Саниных провожали Гринберги с годовалой Лидочкой на руках и букетом роз, а также Фивейские. Немного опоздав, приехал и Камышников:

– Жаль, жаль, что вы уезжаете, – сказал он, обнимая Санина. – Еще немного, и вы приучили бы американских снобов к хорошим оперным постановкам. Завидую аргентинцам и итальянцам, которые вас ждут. Надеюсь, что хоть на гастроли к нам будете заглядывать.

Лидия Стахиевна плакала, прощаясь с Юлией, обцеловывала маленькую Лидочку, она стала ее крестной матерью. Санину было ясно, кого она потеряла и через многие годы обрела вновь.

– Не забывайте же нас, Лидия Стахиевна, – а мы с доченькой будем помнить нашу крестную и бабушку. А там, глядишь, и в Париже ей покажемся. Правда, мое солнышко?

Фивейский, обнимая Санина, проговорил:

– Дай бог свидеться нам на Родине, дорогой Александр Акимович!

– Ох, дай-то бог, Михаил Михайлович!

Женщины

Осень в Париже стояла желтая, теплая, с легкими, как кисея, туманами по утрам.

Екатерина Акимовна однажды и скрылась в этом тумане, чтобы осмотреть близлежащие магазины и лавочки, узнать о возможности заказов на дом.

Лидия Стахиевна разбирала вещи. По правилу, которому ее учила бабушка Софья Михайловна, решила прежде всего определить место документам, важным бумагам, фотографиям и книгам, а во вторую очередь – постельному и столовому белью. Баул с бумагами подтащила к дивану. Тяжесть неимоверная! Говорят, великий князь Кирилл Владимирович, покидая Россию, взял с собой всего лишь небольшой саквояж с царскими и великокняжескими документами, и они легли в основу огромного русского Архива в Сен-Бриаке, в нормандском городе, климатом, воздухом и светом похожем на Петербург.

А у них бумаг – на трех великих князей…

Пачки писем, фотографий никто не удосужился перевязать тесьмой. Прислуге не поручишь, да и в Советской России иметь ее было и неприлично, и подозрительно. Саше всегда некогда. А она, Лида, – Хаосенька! И этим все сказано. Сядет на диван с длинной папироской и как бы исчезнет для всяких дел, даже тех, которые строго планировала сделать.

Лидия Стахиевна нахмурилась. Придвинула к себе пачку конвертов. На верхнем стояло: Лион. Боже, как давно Санин писал ей эти письма!

<…> «Я слежу за собой, берегу себя, но что же делать – в эти годы сердца, натуры не переделаешь, не переделаешь и своего отношения к моему делу… С голодухи, пережив томление неуверенности, мучимый терзаниями, страшно самолюбивый (первый ученик), увлекаемый громадным успехом, я, как боевой конь, почувствовавший запах дыма, понесся и загарцевал… Безумного внутреннего потрясения стоило это мне <…> Все с ума сходят от моей молодости, но это призрачно: мне почти сорок четыре года – я это чувствую, и чувствую порой жестоко, до обидности жестоко. Каждому человеку суждено что-то в жизни сделать и чего-то не сделать. «Необъятного не обнимешь». Но тут-то и является та обидная мысль, тот внутренний ропот, в котором исповедуюсь перед Вами: Господи! Довольно бурь, взлетов, перелетов (уж им отдал я дань: была в этом и сила и прелесть) – хочу тихой, обеспеченной работы, труда правильного, размеренного. Сил нет, слабею, сердце опять останавливается. А сейчас, когда все уже поставлено, сердце опять забилось, и жизнь опять возвращается. Конечно, это болезнь, психоз, то, над чем Патик [Катя – сестра] «мефистофельски» хохочет. Но с этим приходится жить, с этим приходится работать. Довольно экзаменов, испытаний. Ведь ужас!!! Проезжаю Париж. Всюду встречают как генерала, туза, как «mаitr’а», а в душе ад, поджилки трясутся – и никто не видит: говорят лишь о дивной молодости Санина. Я знаю, что те две женщины (да мой братик…), которым я сегодня пишу, единственные меня в мире любят… Пусть они, в меня искренне верящие, за меня порадуются. Им я могу все искренне рассказать. Я их опять не обманул. Да, мои дорогие (оставим мое нытье, оставим нервы, сердце!!), я – режиссер «Божьей милостью», я имею то «нечто», чего не купишь ничем… Изучи сто книг, сделай ширмы, выпусти людей из оркестра, сделай лестницу в первый ряд… Все это отлично… А представьте себе иную картину… В большой французский театр, большую солидную рутину, со своеобразным строем, распорядком труда, обязанностей, строем «Синдикатов» (оркестр, хоры, монтировочные части), в совершенно оригинальный мир вдруг с неба, как снег, сваливается какой-то некрасивый, приземистый человек. Приходит