– Не беспокойтесь, с ней все в порядке, – все так же сухо ответила Лидия Стахиевна.

– Да, я был там вместе с бывшей женой. Ее мать при смерти, она хотела видеть нас вдвоем, так как дочь, чтобы не волновать мать, не сообщила о нашем разводе… Понимаете?

– Приезжайте, – только и сказала Санина. Потом пошла в спальню и осторожно разбудила Юлию. – Одевайся, сейчас здесь будет Владимир. Жди его здесь, он тебе сам все объяснит.

Гринберг приехал не один, а с высокой темноволосой женщиной примерно Юлиного возраста.

– Елена, – представил он ее Саниным. – Моя бывшая жена. Я ее выручил, а сейчас она согласилась помочь мне.

Уезжали они втроем. Юлия – умиротворенная и почти счастливая. Владимир был с ней особенно бережен, и Саниным стало ясно, что она проговорилась Гринбергу о том, что он станет отцом. Когда за ними закрылась дверь, Лидия Стахиевна сказала мужу:

– Вот они какие, нынешние молодые – без всяких комплексов! Бывшая жена мчится спасти новое счастье бывшего мужа. Интересно, это американская специфика или признак нового времени?

– Знаешь, мне кажется, что Юлия с его бывшей женой, скорее всего, подружатся, – думая о своем, предположила Лидия Стахиевна. – А знаешь, Сашуня, я в кои-то веки решила тебя послушаться и собраться в дорогу заблаговременно, но у меня ничего не вышло…

Вечера с Фивейским

Михаил Михайлович оторвался от рояля и подошел к окну. Словно обрадовавшись, что музыка отзвучала, в комнату сразу же ворвался гул вечно грохочущего Нью-Йорка. Фивейский так долго и грустно смотрел на яркие пляшущие огни рекламы, на освещенные окна шестидесятиэтажной гостиницы напротив, что Санин, стряхнув с себя очарование скрябинского этюда, подошел к нему.

– Знаете, Александр Акимович, что подкупило меня в вашем интервью? – спросил Фивейский и сам же ответил: – Тоска по Родине. Это чувство созвучно и мне, уже, можно сказать, американскому старожилу. Оттого-то я вам и позвонил тогда. И, знаете, чем дольше я живу здесь, тем острее хочется домой, в Петербург…

Но там ведь все изменилось, – продолжил он после небольшого раздумья. – Боюсь, приеду и окажусь чужим в родной стране. Быть чужим здесь, это естественно, понятно, но оказаться чужим, не принятым в родной стране – невыносимо. Но знаю одно: долго здесь не выдержу, вернусь на Родину, как только позволят обстоятельства…

Санин молчал, и это молчание было красноречивее любых слов. Он сразу почувствовал в Фивейском родную душу и обрадовался знакомству. В первый раз они пришли к Фивейским с Лидией Стахиевной и провели чудесный вечер в русской обстановке, за русским столом с чаем и разговорами. Михаил Михайлович в тот вечер много музицировал, играл по заказу гостей. Он уговорил сесть за рояль и Лидюшу, а потом хозяин не поскупился на комплименты ее игре. Скоро Санина стало тянуть в этот гостеприимный дом, и он стал заходить сюда после спектаклей, когда Лидюша наверняка уже спала. Фивейские же ложились поздно и были рады гостю. Замечательный дирижер и пианист, Михаил Михайлович очень тонко понимал и хорошо знал оперную классику, западноевропейскую и русскую, и охотно обсуждал с Саниным все постановочные перипетии и детали.

– И еще. Я долго размышлял над вашим подходом к авторским предпосылкам Римского-Корсакова. Вы ведь осведомлены, я был учеником Николая Андреевича, довольно хорошо знал его. Не уверен, что он согласился бы с тем, чтобы постановщики и дирижеры попросту игнорировали его указания, тут вы излишне категоричны. Но, безусловно, он был бы не против, чтобы предпослания эти были творчески переосмыслены в связи с велениями времени. Мне кажется, собственно, это вы и имели в виду… Иначе, выходит, противоречите сами себе. Вот послушайте. – Он взял газету и прочитал: – «Когда подходишь сейчас к какому-нибудь из наших классических произведений, то просто диву даешься, до чего каждое из них – злободневно, современно, полно настоящего пророчества!.. Мало того, в каждом таком творении уже намечаются и чувствуются, уже горят те черты родного духа, характера, те стороны родной жизни, которые потом должны были привести, да и привели, к тем или другим последующим историческим событиям…»

Честно говоря, Санин никакого противоречия не видел, но спорить не стал. По большому счету, они были единомышленниками в своем подходе к русской классике, да и не только русской. Фивейский, например, высоко оценил намерение Санина ввести массовку, толпу в первом акте «Лоэнгрина»:

– Все правильно и замечательно: в первом акте у гениального Вагнера чувствуется какая-то искусственность в развитии его великолепного крещендо в музыке, в действиях, в эмоциях, заканчивающихся внезапно остановкой движений, когда герой тихо начинает свое знаменитое прощание с лебедем. И толпа, ее движения могут не только сгладить эту искусственность, но и усилить впечатление от этой сцены. Как она у вас будет вести себя, эта толпа?

На репетициях Санин самое большое внимание уделял этой сцене, пытаясь добиться достоверности и от массовки, и от участников хора. Не все шло гладко, репетиции затягивались, их требовалось больше, чем планировалось администрацией и дирижером. Санин попытался было поговорить об увеличении количества репетиций с заместителем директора театра, но тот был непреклонен: каждая репетиция стоит денег, а финансовые затраты заранее согласованы с акционерами «Метрополитен-оперы». И так было при каждой новой постановке. Приходилось работать очень интенсивно, с необычайной самоотдачей и нервным напряжением. К тому же Санин, как делал это не раз и в Париже, и в Милане, сосредоточил в своих руках все нити по подготовке спектакля. Он занимался светом как художественным компонентом спектакля, чем приводил в изумление электриков, подбирал реквизит, взял в свои руки хор и учил каждого хориста непривычным мизансценам, чтобы не только играть в драме Лоэнгрина роль, предписанную Вагнером, но и создать красочную эмоциональную обстановку для главных героев трагедии.

После таких репетиций Александр Акимович был настолько опустошен, что боялся в таком виде появляться дома. И был благодарен Богу, что он послал ему Фивейских с их русской привычкой к ночной жизни, с потребностью Михаила Михайловича просиживать за роялем. Александр Акимович с удовольствием рассказывал Фивейскому о своих идеях, об успехах, но театральных проблем старался не касаться. Но однажды не выдержал:

– Американские толстосумы скупятся дать деньги на лишнюю репетицию. Все здесь приходится делать наспех, все – кое-как! Они знают, что я – мастер массовых сцен, тратят хорошие деньги на меня, а проявить свое мастерство не дают никакой возможности. Никому здесь не нужны наши художества. Я знал, что главное для них «стар», звезда, примадонна, но не думал, что до такой степени! Они идут слушать знаменитого певца, а не