композитора, не оперу. Их интересует одно: возьмет ли верхнюю ноту их фаворит, а на музыку – наплевать! Знаете ли вы, что я не раз становился перед ними на колени, чтобы добиться необходимого мне для успеха постановки? Я – Санин, унижался как последний попрошайка во имя чистого искусства, но чаще унижался впустую!

Надо знать темперамент и искренность Санина, вообще в таких случаях склонного скорее преувеличивать, чем преуменьшать ущерб, нанесенный своему самолюбию, но он не сгущал краски, когда говорил о преклонении американской публики перед звездами, а соответственно и пренебрежении администрации театра к другим участникам и элементам постановки. Чтобы успокоить его, Фивейский перевел ему несколько строк из статьи в одной из американских газет, где, по сути, говорилось то же самое: «С приходом Санина у критики и публики появились надежды, что «Метрополитен» перестанет ставить оперы так, как они ставились четверть века назад, поручая их режиссерам, которые ошибочно принимают театральные условности, имеющие только временные ценности, за традиции, имеющие ценности постоянные».

Михаил Михайлович усадил его в глубокое кресло, хозяйка предложила чай с бубликами. Санин пил чай и слушал замечательную игру замечательного пианиста, постепенно приходя в себя. И уже потом, как всегда, шел к себе домой, тихонько раздевался, чтобы не разбудить жену, и отправлялся в свою спальню.

Как-то утром, когда Санин с отличным настроением и удовольствием поднимал гирю в прихожей перед зеркалом, Лидия Стахиевна, понаблюдав за ним минуту-другую, сказала ни с того ни с сего:

– Ну, глядя на тебя сейчас, полного силушки, я надеюсь, что Бог не пошлет мне такого наказания – умереть после тебя, Сашуня.

Он сразу даже не понял, отчего же его скорее обрадовала, чем огорчила эта фраза Лидюши. А потому, что в тоне, с которым она ее произнесла, уже не было той фатальной обреченности, с которой жена прежде заводила разговор о смерти.

– Нет-нет, Лидюша, меня это не устраивает. У тебя – бездна вкуса, ты замечательно оформишь мою могилку и спроектируешь памятник…

– Ну, спасибо, дорогой, за комплимент! Памятник тебе, великому режиссеру, воздвигнут благодарные потомки, а спроектируют лучшие архитекторы…

Служба Санина в «Метрополитен-опере» складывалась, как ему казалось, довольно удачно. Постановки шли одна за другой, зал аплодировал, рецензенты были благожелательны, называя его режиссуру действенной и творческой. На премьере «Лоэнгрина» он не пожалел, что так долго бился над сценой в первом акте: зрители встретили окончание спектакля бурными и продолжительными аплодисментами. А ключевую сцену критик газеты «Тhе Моrning Теlеgrаff» описал так: «Как будто пламя зажигает языческий дух толпы, и она начинает кидаться в разные стороны в состоянии истерики с какими-то бессвязными возгласами. Вагнеровская дикая партитура, его грохочущие духовые инструменты, взвизгивающие струнные, преувеличенно доведенные до наивысшего звукового эффекта, делают эту сцену самой выдающейся во всей опере». А весь спектакль, по мнению газеты, «явился новой концепцией или, вернее, истинной концепцией вагнеровской первой лейтмотивной оперы так, как она представляется глазами Санина, поставившего ее…»

По такому случаю Санины собрали небольшое «раrtу», как говорят американцы, у себя на 37-й улице. Были Джильи, Серафино, баритон Лоуренс Тиббет, с которым Санин начал репетировать «Императора Джонса» американского композитора Луиса Грюнберга, и еще трое актеров из «Метрополитен». И конечно же, Фивейские. Кухня была русская, водка тоже.

Конечно же, газетные похвалы льстили самолюбию Санина, но куда больше радовало стабильное и неплохое, аккуратно выплачиваемое жалованье. Хватало и на довольно безбедную нью-йоркскую жизнь, на содержание парижской квартиры и Екатерины Акимовны. Скрепя сердце Санин ежемесячно шел на почту и отправлял сто долларов известному ему адресату, оплачивая, как он надеялся, и будущий покой Лидюши. Дело шло к окончанию контракта, и Санин начал уже подумывать о том, что было бы неплохо продлить спокойную и благоприятствующую здоровью Лидюши американскую жизнь еще на год-второй. Была еще одна причина, и заключалась она в грандиозном музыкальном проекте Михаила Михайловича.

Фивейский был влюблен в Скрябина настолько, что его супруга не раз говорила Александру Акимовичу о том, что муж ради Скрябина готов забыть и ее. Михаил Михайлович часто играл Скрябина в концертах, но и этого ему казалось мало. Чтобы пропагандировать идеи великого русского композитора и музыканта, опередившего свою эпоху, он мечтал организовать в Нью-Йорке Скрябинское общество. Ему помогали, но с этой идеей ничего не вышло. Как и с другой, которой Михаилу Михайловичу удалось зажечь не только Санина, но и балетмейстера Михаила Фокина: осуществить грандиозную постановку симфонической поэмы Скрябина «Прометей», соединив в ней все жанры и виды искусств. Александр Акимович даже обсуждал проект с Гатти-Казаццо, но все опять-таки уперлось в деньги и осторожность акционеров «Метрополитен-оперы».

Репетиции «Императора Джонса» шли довольно тяжело и нервно. Санину нужно было не только вживаться в новую для него музыку с ее современными блюзовыми ритмами и додекафонией, передающими и характеры героев, и галлюцинации, и даже тени и запах джунглей, но и осваивать новые для него пейзажи и антураж. Действие оперы происходит в джунглях на Карибских островах, куда бежал из тюрьмы негр убийца Брутус Джонс, объявивший себя императором острова, населенного исключительно аборигенами. Все роли, за исключением главной, исполнялись черными актерами «Метрополитен-оперы». Императора играл Лоуренс Тиббет. Конечно же, требовались дополнительные репетиции, их давали, но Александр Акимович чувствовал, что администрацию театра его претензии раздражают все сильнее. Однако Санин был не уверен, что успех первой американской оперы, в чем он сомневался, покроет все «грехи»: дескать, победителей не судят.

Премьера состоялась 7 января 1933 года. Зал был переполнен, присутствовало свыше 15 тысяч зрителей. Все они были потрясены, долгими аплодисментами вызывали всех участников спектакля на сцену. На следующий день «Nеw Yоrk Тimes» и другие американские газеты вышли с восторженными рецензиями. Отмечалось и то, что американскую оперу поставил русский режиссер. А одна из газет вышла с настоящим панегириком Санину: «Публика, настоящая публика, а не надоевшая нам пошлая «клака», на этот раз восторженно и горячо аплодировала всем участникам этого замечательного спектакля, который явился новым живым уроком и для сцены, и для дирекции «Метрополитен».

Опера выдержала в театре 10 постановок. Ее показывали на гастролях «Метрополитен-оперы» в Сан-Франциско в ноябре 1933 года, но уже без Санина. Похоже, дирекция газет не читала и никакого урока из спектаклей, поставленных русским режиссером, не извлекла. За месяц до окончания срока контракта ему было сообщено, что продлевать его администрация не собирается.

Александр Акимович бросился к Гатти-Казаццо, напомнил ему об успехах у публики, у американской критики. Директор молча выслушал, но был непреклонен. Тогда Санин сказал о том, что в Нью-Йорке его больная жена как бы