Если я патом буду рассказывать — это время для меня никогда не заканчивается, патаму что там столько ребят было. Хочется всем па-мочь, но не палучается. Просто сил не хватает, там, рук. Еще плюс ка всему этаму, кагда у нас, например, свободный рук не было, ребят, кто должны были идти на штурм, просили помочь, чтобы хотя бы держали руку раненова. Ми все патихонечьку там, да вскрывая ихнию одежду там, да и по характер ранений и определили, и оказали нужный помош. Я этат день никагда не забуду. Двадцать шестое ноября ночью вот это все и случилось.

— Никто из нас не был готов к тому, что тут происходит, — дружески поддержал я его и похлопал по плечу. — Все будет хорошо. Главное, чтобы вы работали, и ребятам помогали.

Он кивнул мне и посмотрел на меня грустными глазами.

Саботаж и сопротивление

Я не стал задерживаться у себя в блиндаже — вышел на связь и приказал группе «Лучилы», который стал командиром после «Банура», подтягиваться к Хисману. «Лучилу» я не знал совсем, но мне казалось, что он обладает достаточным количеством интеллекта, чтобы управлять группой. В его поведении был единственный минус — он был мягким и потому нерешительно командовал бойцами. Интонация, с которой он отдавал приказы, выглядела как монолог какого-то персонажа Чехова: «Извините за беспокойство. Я, конечно, очень извиняюсь, но не могли бы вы пойти на штурм? Я понимаю, что доставляю вам затруднение, сударь, но соблаговолите взять автомат и следовать в ту сторону».

Я взял троих бойцов и пробрался на позиции к «Хисману». Мое появление стало для него неожиданностью. Сюда же я вызвал и группу «Лучилы», чтобы поставить им боевую задачу.

— Короче. Вот, что мы будем делать. Командир поставил нам четкую задачу, — я стал показывать им точки входа в планшете. — Ты заходишь отсюда. А ты отсюда. Максимально сближаетесь с ВСУшниками и заходите на штурм двумя группами.

У кого получиться, тот и молодец. Ясно?

— Командир, дай хоть пару часов поспать. Я вообще никакой! — стал упрашивать меня «Хисман». Лицо его было грустным, как у попрошаек в метро, когда они просят помочь им финансово.

— Два часа можешь отдохнуть, — согласился я.

Я смотрел на бойцов, размышлял о своей реакции на слова командира и чувствовал внутри себя обострение сопротивления: «Они просто не хотят воевать и рисковать жизнью. Мы тут четвертый день. Когда мы сюда ехали, никто из нас не понимал, что здесь будет происходить. Сейчас всем понятно, что тут быстро и безжалостно умирают люди. Им страшно, и они тянут резину. Я не должен уподобляться им. Нужно заставить себя воевать, раз я сюда приехал», — думал я и чувствовал, как какая-то сила пытается сковать мне руки и волю.

Прошло два часа, и я погнал их на штурм. Обе группы разошлись и стали заходить с двух сторон. Минут через сорок, когда они подползли достаточно близко, судя по их докладам они вступили в близкий бой с противником. Я слышал из самого крайнего окопа перестрелку и взрывы гранат. Обе группы стали выходить на меня и сообщать, что огонь плотный и продвижение невозможно. Я вышел на командира и передал ему доклады групп.

— Нужно продолжать, — спокойно отвечал «Крапива». — Пусть отойдут, отдохнут и попробуют еще раз, через два часа. Нужно взять позицию.

— Хорошо, — раздраженно ответил я командиру.

«Ты же не знаешь, что тут происходит и гонишь нас вперед!» — злился я.

Группы откатились, и я вызвал «Хисмана» с «Лучилой», чтобы послушать и понять, что произошло на самом деле.

— Мы прям к ним подползли, на сорок метров. Почти к самым их окопам! — убеждал меня «Лучила». — Они там так плотно лупили. Хер там что сделаешь.

— Да, — поддакивал «Хисман» и кивал.

— Сорок метров? А чего вы их гранатами не закидали, или с гранатомета не стрельнули? — пытался прояснить я, чувствуя какой-то подвох. — С фланга бы зашли, «подковой». Перестроились и вперед.

— Там никак!

Во мне возникло хорошо знакомое ощущение сгущающейся вокруг меня ваты. Как только во время психотерапевтической сессии с клиентом мы подходили к какой-то неудобной или болезненной теме — клиент тут же начинал демонстрировать избегание. Он начинал приводить мне удивительные аргументы, отстаивая невозможность изменений. Он тратил в несколько раз больше усилий на сопротивление, чем было нужно для изменений. Оба моих командира не хотели идти вперед и подвергать свою жизнь опасности. Они не хотели умирать и, наверное, надеялись, что ВСУшники сами соберут свои вещи и пойдут домой, оставив им окопы. Я же не хотел быть «плохим» и не хотел заставлять их лезть под пули. Я надеялся, что они сами, движимые благородными и высокими идеями, замотивируют себя и возьмут укреп. Мне проще было верить, что это невозможно, чем напрягать их. А им было легче объяснять мне невозможность штурма, нежели опять идти в накат. Но командир был не готов участвовать в нашей игре. Его позиция была проста как мычание коровы.

— «Констебль», они пиздят, а ты им веришь. Пытайтесь еще.

Мы пробовали штурмовать эту позицию еще дважды и откатывались ни с чем. В один из штурмов бойцы из группы «Хисмана» запрыгнули в передовой окоп и убили несколько солдат противника. Украинцы подтянули подкрепление и выбили их оттуда. Три человека из группы «Хисмана» пропало без вести. Заправка «Параллель» стала красной чертой и психологическим барьером, через который мы не могли перевалить. Пехотные штурмы без поддержки артиллерии против хорошо укрепленной позиции не давали никаких результатов.

На следующий день я опять пошел в штаб за пополнением. Настроение было паршивое из-за этой позиции, похожей на стиральную доску. Арифметика была не в нашу пользу. У нас три без вести пропавших и несколько «трехсотых». «Утяк» «двести». У украинцев: четверо «двести», но позиция не взята.

— В общем так, — начал командир, смотря мне прямо в глаза, — у нас стоит четко поставленная задача сверху. Эта позиция должна быть наша. Раз твои подчиненные не справляются — пойдешь на штурм сам, — говорил он, чеканя каждое слово. — Собираешь группу. Сколько хочешь, столько и бери людей. Хоть всех!

Он посмотрел на меня в упор.

— Твоя задача — зайти с запада и перерезать эту траншею, отрезать заправку и зачистить ее от противника.

Внутри меня возникло знакомое состояние бодрой безысходности, которое было продиктовано двумя противоположными мыслями. С одной стороны, я четко понимал, что, скорее всего, в этой операции шансов выжить ничтожно мало и я погибну. А, с другой стороны, я знал, что не