живут по сей день. За разговором Эндрю убедился, что ему тоже легко будет соглашаться с нею, отчасти потому, что она ему нравилась, отчасти потому, что он видел, как ей здесь тягостно и плохо. Ее бабка не сводила с них глаз, поедая коржик и поминутно роняя крошки изо рта. Джерими и майор Певерилл были заняты беседой о крикете.

Наконец девочка наклонилась к Эндрю и прошептала:

— Слушай, мне нужно уходить. Ты тут ни при чем. Мы с тобой еще встретимся, надеюсь.

Она встала.

— Ты что, Роина? — спросила бабка. — Что-нибудь случилось?

— Нет, ничего. Я просто ухожу, вот и все. — Она отодвинула стул, он упал.

— Нельзя быть такой неуклюжей, Роина.

Майор Певерилл тоже поднялся.

— Я позвоню, чтобы пришла сестра Партридж.

Роина смерила его взглядом и надменно отвернулась. Она прошла между пальмами, потом шаги ее, убыстряясь, зацокали по мозаичным плитам в холле, и она убежала.

Вновь воцарилась оглушающая тишина. Наконец Джерими встал.

— Простите, мы должны ехать. Нам еще минут сорок пять добираться до дому.

Он подошел к старухе и поцеловал ее в морщинистую щеку. Эндрю поблагодарил ее за чай. Она кивнула ему и ничего не ответила.

— Дай им по шоколадной конфете, — сказала она сыну. — Только не здесь. Я не люблю слушать, как жуют.

Мальчики вышли в холл. Десятки блестящих глаз следили за ними, пока они ждали майора Певерилла: по стенам стояли витрины с чучелами морских птиц; птицы парили в воздухе, поддерживаемые проволочками, или сидели на скалах из папье-маше, которые чучельник не позаботился украсить белыми следами помета.

В большой нарядной коробке оказалось всего лишь несколько конфет. Пока Эндрю рылся в хрустящих гофрированных пустых бумажках, старик сказал ему:

— Надеюсь, ты должным образом выразил миссис Певерилл благодарность. Это честь для такого мальчика, как ты, большая честь.

— Да, я сказал ей спасибо.

— Не рассчитывай приезжать сюда часто. Об этом не может быть и речи. С Джерими обстоит иначе. Он это понимает.

Эндрю кивнул. Когда имеешь дело со взрослыми, только и жди, что они выкинут какую-нибудь дикость. Правда, майор Певерилл не совсем походил на взрослого, скорее — на переростка, который до старости засиделся в школьниках.

Он положил Эндрю руку на плечо и, крепко разминая его, сказал с насмешкой в голосе:

— Тебе очень повезло, что ты учишься в Чолгроув-парке. Раньше это была одна из лучших частных школ в стране.

— Да, так оно и есть.

— Ну, предположим, так было. Для людей такого круга, как твои родители, она должна быть дороговата.

Эндрю повторил слова, которые, понизив голос, столько раз многозначительно и непонятно произносили в его присутствии:

— Я принят на особых условиях.

У старика вырвался сухой смешок.

— Боже ты мой, он сам в этом признается! Сам признается, пащенок этакий.

— Что это он? — спросил Эндрю, когда они наконец вырвались на волю.

Джерими поддал ногой камень, и он полетел через дорогу.

— А-а, он тронутый. По крайней мере все так говорят. Давай лучше есть конфеты.

Эндрю осмотрел свою шоколадку: она была покрыта зеленоватым налетом. Он откусил, и кислый вкус плесени распространился у него во рту. Он сплюнул и стал отхаркиваться. Джерими тоже. Мальчики переглянулись и, словно по команде, разразились громкими стонами — кончилось тем, что оба покатились со смеху и принялись бодаться, поминутно валясь на траву.

Обессилев, они выпрямились и подняли головы. За зеркальным окном зимнего сада стоял майор Певерилл, плотно прижимаясь лицом к стеклу и расплющив кончик носа в бледный пятачок.

— Может, зайти извиниться?

— Нет, поехали домой. Он роли не играет.

Когда они выводили велосипеды, Эндрю спросил:

— Он что, Роинин дядя?

— Вроде как. Не настоящий. Она у них приемыш. Поженились, когда уже поздно было иметь детей.

— Кто?

— Родители. В смысле, что они ей — не родители. Дочь миссис Певерилл. В общем, сам понимаешь.

Эндрю был не очень уверен, что понимает, но, видно, здесь было такое, о чем у взрослых не принято говорить вслух, — вроде затянувшегося отсутствия его отца и постоянного присутствия в доме полковника авиации Уира, друга матери.

— Откуда ты знаешь про Роину?

— Об этом няни всегда судачили на детских праздниках.

Обоим стало неловко от этого разговора. Признавать, что ты когда-то был маленький, считалось постыдным. Когда у кого-нибудь в школе обнаруживался младший брат или, не приведи господи, сестра, человек краснел и отпирался. Какой взыскательный Судия положил быть по сему, никто не ведал. Но только приговор его, как убедился Эндрю, не терял силы даже в сновидениях.

3

На свободном ходу он проехал по поселку, по мосту над мутной речушкой, в которой он с десяти лет удил рыбу. У переезда через железную дорогу на огромном щите красовалась реклама: «БОВРИЛ[11] — лучшее средство, когда сосет под ложечкой».

Их дом стоял недалеко от станции: кирпичный, красный, с названием «Брейсайд», выведенным на окошке с веерообразным переплетом над парадной дверью. Соседние дома назывались: «Эмблсайд» и «Глен-Ломонд». В гостиной каждого дома стояло пианино, но играть по-настоящему умела только его мать, и в летнее время, когда окна были открыты, он, приближаясь к трем домам, всегда мог отличить, она ли это играет. И по тому, какая это вещь, — определить, что происходит в доме: если нехитрая пьеска, которую, сбиваясь, одолевает ученик, или отрывистые аккорды и гаммы — значит, она дает урок, если Шопен или Шуман — играет для себя, а каскады легкой музыки означали, что у нее в гостях полковник Уир.

Она легко загоралась и увлекалась, его мать, — причиной бурных восторгов могло стать новое знакомство, письмо от старой подруги, очередной роман, взятый в библиотеке, заложенный замшевой закладкой и лежащий в гостиной на индийском столике с бронзовой столешницей. Мать для него была прикосновением нежной кожи, живым теплом, запахом сладкого пирога. Впрочем, с недавних пор Эндрю стал приучать себя глядеть на нее со стороны, как на чужую. Тогда он видел рыжеватую маленькую блондинку со склонностью к полноте и мягким румянцем, которая с большим выражением играет пьесу любимого своего Билли Мейерла: в углу рта — сигарета, кольца положены на край пианино, пухлые маленькие руки округло и дробно склевывают звуки с клавиш, рассыпая их блестящими каскадами, а на диванчике, усердно выскребая из трубки остатки табаку, сидит Годфри Уир.

Играя на рояле, она не слышала стрекот велосипеда, когда Эндрю катил его к заднему крыльцу по шлаковой дорожке. В сарайчике у черного хода, где он держал свое имущество, стояли еще два сундука, не жестяные