к Китайской империи и ее судьбе. Гейдж провел два года в Тяньсине и Гонконге и был настолько хорошо информирован и настолько интересен, насколько это вообще возможно. Его наблюдательность была феноменальной, память – такой же, а способ изложения фактов – весьма захватывающим. Слушая его, я чувствовал, что его воспоминания были моими собственными, настолько четко он внедрял в мое сознание свои мысленные картины. Он был чрезвычайно умерен во всех своих взглядах, избегал крайностей и придерживался милосердия и здравого смысла, что, по меньшей мере, необычайно.

Вспышка молнии, внезапно ударившая за окнами, за которой последовал ужасающий раскат грома, заставила нас вздрогнуть и замереть. Мистер Гейдж встал и, подойдя к окну, всмотрелся в туманную ночь, попутно отметив внезапность и силу бурь в тропиках.

Я воспользовался случаем, чтобы кивнуть Ламисону.

– Какой блестящий человек, – сказал я. – Я никогда не слышал, чтобы кто-либо так хорошо и здраво выражал свои мысли – кто он вообще такой?

– Джентльмен и ученый, а также мой гость на данный момент, – ответил мой собеседник. – Значит, вы считаете его вполне уравновешенным?

– В высшей степени, – сердечно ответил я. – Не многие люди могли бы изложить обстоятельства международной распри с такой сдержанностью.

Доктор Ламисон улыбнулся странной, мрачной улыбкой.

Наш собеседник отошел от окна, за которым теперь играли струи дождя, и наполнил свой стакан из кувшина с шандигаффом.

– Так вы как раз собираетесь совершить свое первое путешествие на Восток? – спросил Ламисон, к моему несказанному изумлению.

Гейдж кивнул.

– Да. Через несколько дней я приму решение.

Я смотрел на него ничего не понимая.

– В таком случае, я полагаю, вы поссоритесь с семьей на следующей неделе? – продолжил мой друг.

Гейдж глубоко вздохнул.

– Да, мне придется пройти через это снова. К счастью, худшие периоды приходят первыми, и я уже несколько дней ощущаю их последствия.

Ламисон с весельем смотрел на мое замешательство.

– Расскажи обо всем Робертсону, старина, – сказал он. – Он заслуживает полного доверия, а ваша история очень интересна. Для начала скажите ему, сколько вам лет.

Гейдж рассмеялся звонким мальчишеским смехом и бодро вскочил на ноги, вытянувшись перед искрящимся огнем.

– Всего три и двадцать! – уморительно ответил он.

Я внимательно посмотрела на него. Его седые волосы, бесконечно мелкие морщинки, покрывавшие лицо и руки, словно тонкая паутина, и легкая скованность суставов, несмотря на быстрые и довольно грациозные движения, говорили о том, что ему около пятидесяти лет. Теперь я все понял. Несомненно, он относился к тем любопытным случаям мании, которые доктор постоянно собирал и изучал.

– Расскажите ему, как это случилось, – предложил Ламисон.

Лицо Гейджа стало серьезным.

– Отчасти это очень печально, но в целом я был счастлив больше всех людей, потому что прожил свою жизнь дважды. Все произошло так, – он снова уселся в мягкое кресло, с которого поднялся. – Я преданно любил свою жену – одну из самых очаровательных женщин в мире, мистер Робертсон, но я потерял ее. Она умерла, очень внезапно, при необычайно тягостных обстоятельствах.

Его рот дернулся, но он сдержал себя.

– Я был в Вашингтоне по делам, когда до меня дошла весть о ее внезапной болезни. Я не стал ничего дожидаться, а уехал на скором поезде. Помню, я дал десять долларов извозчику, которого поймал по прибытии, если он довезет меня до дома за десять минут. Кроме этого, поездка запомнилась мне лишь размытым пятном напряжения и ужаса. Моя память снова становится ясной с момента, когда я увидел свой порог, мокрый и блестящий под дождем. Я заметил отражение фонаря кареты на залитом потоками воды тротуаре. Слуга, открывший дверь при звуке остановившегося моего кэба, плакал. Дом был ярко освещен, и я слышал торопливые шаги на этаже выше и мельком увидел одетую в голубое фигуру опытной медсестры. Я бросился наверх и вошел в комнату жены. Она слабо подняла одну руку в мою сторону, и на мгновение ее лицо озарилось светом, а затем померкло в восковой пустоте. Я не могу описать тот час – он слишком ужасен для меня, чтобы повторять его, да это и не нужно для истории. Наконец все закончилось, и ее родные глаза закрылись навсегда, как мне тогда показалось. В моем мозгу и сердце поселилась огромная пустота. Затем где-то внутри моего черепа появилось ощущение медленного сжатия и напряжения, которое казалось таким же быстрым, как у святого Петра. Его кульминацией стал резкий, как порванная струна банджо, и прекрасно слышимый треск. Затем я успокоился и огляделся. Ничего не изменилось. В комнате было тихо, потому что остальные ушли, и мы остались вдвоем – моя жена и я. Тишина была ужасной. Только часы тикали все громче и все громче, и еще громче, пока не забили как барабан. Тогда я взглянул на часы, обычную фарфоровую вещицу, которую жена держала рядом с собой на столике для лекарств, и холодный страх охватил меня, ибо я понял, что происходит нечто удивительное и одновременно жуткое. С каждым ударом секундная стрелка отклонялась на одну секунду назад – стрелки двигались по циферблату справа налево. Я вздрогнул и почти в тот же миг почувствовал, что рука, которую я держал в своей, стала мягкой и теплой. Я вскрикнула. Дверь открылась. Вошла медсестра, которая последней покинула камеру смерти. Я увидел, что она делает все то же самое, что и раньше, но в обратном порядке. Затем моя сестра вошла с противоположной стороны, точно так же, как она вышла, и, повернувшись, показала мне свое залитое слезами и судорогами лицо тем же движением, которым она покинула нас. Вошли остальные; это было странное явление. Доктор был уже там, стоял у изголовья кровати. Я посмотрел на часы. Они тикали, и стрелки медленно вращались в обратную сторону. В тот же миг я понял, что произошло. Время повернулось.

– Я ахнул, когда меня осенило, это было так потрясающе. Но я видел, как веки моей милой жены дрогнули, я видел, как она с трудом дышит, и я снова всей душой переживал эту ужасную предсмертную агонию. Она повернулась ко мне и подняла руку с жестом, который я видел, когда входил в комнату. Не смотря на самого себя, я встал и оставил ее. Я спустился по лестнице, слуга был уже там, вышел на улицу и увидел, что кэб, который привез меня, стоит перед дверью. Я сел в него. Лошадь рысью понеслась назад до самого вокзала, и я оказался в поезде, мчавшемся назад, в город, который я покинул, чтобы поспешить к постели моей любимой.

– Мой рассудок