на мгновение, будто задумался, выплюнуть эту гадость или пусть переваривается, и поплелся дальше. Половина шестого утра. Надо же, как долго она спала! И хорошо, между прочим, выспалась.

Элайна сладко потянулась. Попрыгала на месте, чтобы стряхнуть остатки сна. Можно, конечно, продолжить. Растянуться на полу, как большая собака, и поспать еще, но одно дело – это когда ты, не контролируя себя, во сне плавно сползаешь из сидячего состояния в лежачее, и совсем другое – это когда на трезвую и неспящую голову укладываешься на общественном полу. Нет, так низко Элайна еще не пала, да и жрать охота.

Встала. Поплелась в общественную уборную. Пол общественный, уборная общественная. Вся жизнь Элайны – сплошная общественная деятельность.

До вылета в Монреаль оставались ровно сутки… Объявили прибытие какого-то рейса. Пустой аэропорт стал наполняться прибывшими. Элайна зевнула, нагнулась поднять двухдолларовую монету, кем-то секунду назад оброненную. Вот удача, всегда приятно деньги находить! В глазах слегка потемнело – видимо, с голоду. Когда выпрямилась с денежкой в кулаке, чуть замутило. Голова вроде как закружилась, самую незначительную капельку. Прямо перед ней стоял высокий худой мужчина в длинном черном пальто и улыбался. Это его, что ли, денежка? Отнимет сейчас? Голодное затемнение медленно рассеивалось, Элайна стала различать черты улыбающегося гражданина. Перед ней стоял… Клод.

Глава 161

Калгарийский аэропорт – это именно то место, которого констебль Луис не любил. Причин было две: трудности и беспокойства по службе и невнимание здешнего женского персонала к нему лично. Научно установленный факт: пилоты нравятся женщинам больше, чем полицейские.

Констебль Луис запросто обойдется и без внимания. Он вдовец. У него три взрослые дочери и достаточно стажа для ранней пенсии. Все чаще и чаще он думает о пенсии. Все реже и реже – о службе. Хватит, надумался. Луис-то он Луис, но «констебль» – вовсе ему не имя. Его Патриком зовут.

А беспокойства по службе есть везде: хоть в аэропорту, хоть в оперном театре. На то и полицейский, чтобы беспокоили. Надоела Луису полицейская лямка, вот и брюзжит. Мысленно. Он же не делится ни с кем!

Охламоны из дирекции аэропорта провоцируют шпану. Еще три года назад им было указано – необходимы превентивные меры. И меры-то копеечные. Крутануть – раз в час, раз в два часа – напоминание по внутренним динамикам, да повесить пару-тройку плакатов у въезда и выезда с парковки. Мол, люди, запирайте свои авто. Все! Больше ничего не потребовалось бы, но где там… Некогда им, они борьбой с профсоюзами заняты.

Сегодня ночью с «лонг терм» (долговременной) парковки угнано три автомобиля. Обычно это делают мальчишки лет пятнадцати-шестнадцати, те, у кого еще нет ни водительских прав, ни родительского разрешения время от времени брать родительскую машину. В девяти случаях из десяти покатаются и бросят. Правда, запросто могут оставить угнанную машину где-нибудь на другом конце города. Был случай, аж в Эдмонтон укатили. А все почему? Потому что Альберта в полицейском отношении – край непуганых идиотов.

Люди не запирают свои автомобили! Улетает человек на неделю в Торонто, Ванкувер или Нью-Йорк, оставляет машину в аэропорту на охраняемом паркинге. Молодец, деньги за паркинг заплатил и лети себе. Но как же можно, уходя из машины, ее не запереть?! Ключи он или она (идиотизм дискриминации по половой принадлежности не признает), ключи они брать с собой в полет не желают, прячут в бардачке или в багажнике. Или за дверцей бензобака. Ну, кретины! Калгари, конечно, не Чикаго, но в эпоху-то Интернета все по-другому. И границы открыты. В Аризоне пистолетик на блошином рынке купил, в Калгари запросто провез. Какой Чикаго, какой Детройт? Сами давно с усами, отросли давно криминальные усики.

Но менталитет человеческий меняется медленней, чем криминогенный ландшафт. Вчера такое дело повисло, хоть плачь, хоть смейся. Смеяться, конечно, грех. Зря это слово в голову пришло.

У женщины одной в автомобильной катастрофе погибла девятнадцатилетняя дочь. Тело кремировали. Мать едва выжила: такое горе! И вот она пепел дочери разделила на две части. Одну часть дома у себя держит, другую в автомобиле возит. Дочь любила носить зеленый жакетик и зеленую вельветовую сумочку-торбочку через плечо. Мама насыпала пепла в эту самую торбочку и жакетик рядом на пассажирское сиденье положила. Так и ездила четыре года. Дочь вроде как рядом была.

По альбертской деревенской привычке машину женщина не запирала. Не принято, видите ли, в альбертских степях. Ну и дождалась. Кто-то – неизвестно пока, местный или иногородний бомж, скорее всего, бомжиха – позарился на жакетик и торбочку, гармонирующую по цвету. Жакетик унес, а торбочку выпотрошил и бросил. Не понравилось, видимо, что пепел с подкладки не отряхивается никак.

Бедная мать, когда телевизионщики ее для новостей снимали, едва слезы сдерживала. Ужас, нелепость, но с другой стороны… Тот, кто крал, скорее всего, надеялся в сумочке кошелек найти, а не человеческий пепел!

Машину-то запирать надо. Или хотя бы оставленные вещи газетой прикрыть, не устраивать ворам искушений.

Дежурство только началось. Констебль Луис обходил аэровокзал дозором. Происшествий пока никаких.

Глава 162

– Корова! Ты моя хорошая, встречаешь? – Клод издевался, Клод смотрел на Элайну сверху вниз, как кот на пойманную мышь, могучей лапой прижатую к земле.

Толстуха Элайна и дрожала, как мышонок. Она нестерпимо хотела в туалет, хотела есть и спросонья не вполне понимала происходящее. Откуда здесь Клод? Она же еще не в Монреале?

– Так-так… Ну, пойдем, Корова, пообщаемся. Ты небось соскучилась по мне? Признавайся, соскучилась?

Он крепко взял ее за руку выше локтя так, что сквозь рукав куртки она ясно почувствовала его сильные пальцы – клешни, вцепившиеся мертвой хваткой. Как те наручники, которые ей в полиции надевали. Он подхватил Элайнину сумку и двинулся вперед, точнее, назад, к подоконнику, возле которого Элайна так чудно провела ночь и от которого только что отошла. И вот она уже передвигается вместе с Клодом как под ручку. Отстать от него невозможно. Если Элайна не будет передвигать ноги, он потащит ее силой, как дорожный баул, как строптивую и неудобную в переноске дорожную кладь, как неодушевленный предмет. От движений боль внизу живота резко усилилась, мочевой пузырь разверзся, и по ногам Элайны полилась сильная горячая струя. Она шла, и каждый шаг ее отпечатывался на полу грязной бесцветной лужицей. Она шла под конвоем, умирая от страха и стыда, но все-таки дошла до стены живой. Струя не иссякала. Озеро с домашним знакомым запахом медленно подплывало к ботинкам Клода. Он посмотрел вниз, на это озеро, поднялся взглядом по мокрым джинсам Элайны, заглянул в ее отсутствующие глаза:

– Ты что, описалась?

Она не смела ни отвернуться, ни отвести зрачки, слишком хорошо помнила – он этого не любил. Когда Клод в гневе, первое, что он делает, – жрет взглядом ее глаза. Вампир! Он не кровь пьет, а ее страх – материальный, тягучий, мерзкий и желтый, как гной. Почему желтый?

Из глаз полились слезы, по ногам стекали остатки панических струй. Ей стало легче. Вытерла лицо рукавом. Клод протянул ей бумажный носовой платок, новенький, в порванной пластиковой упаковке. Она благодарно взяла. Она уже была ему благодарна! За то, что не убил сразу, за то, что, может быть, сейчас накормит… Она корова. Можно ее на мясо забить, можно травой кормить и молоко доить. Опять полились слезы, но теперь она плакала иначе, по-старому, как в Монреале. Затряслись губы, железки под подбородком наполнились то ли соком, то ли горечью и тут же остро заболели. Глаза Элайны закрылись, пропуская сквозь короткие, редкие, жалкие, совершенно не коровьи ресницы горячие слезы. Горячие, как только что закончившаяся моча. Рот широко раскрылся в беззвучном всхлипе, внутри и по краям рта сверкнула, заискрилась слюна. Когда губы соединились, в их углах уже лежали белые сугробы сбитой в пену слюны. Пузырчатые. Клоду стало противно.

– Чё так опаршивела? – спросил он и разжал клешню.

– Покорми меня. Я очень голодная.

– Пошли.

Глава 163

И они пошли. Клод шел широким шагом впереди. В одной руке нес Элайнину сумку, другой сжал до посинения ее