— А дальше! — настаивал я, пытаясь осторожно отодвинуть ее руку; изо всех своих детских сил я отталкивал ее пальцы. И когда она уступила и страница перевернулась, женщина тихо, как тень, склонилась надо мной и поцеловала меня в лоб.

Но на этой странице не оказалось ни волшебного сада, ни пантер, ни девушки, что вела меня за руку, ни товарищей игр, так неохотно меня отпустивших. Я увидел длинную серую улицу в Вест-Кенсингтоне в унылый вечерний час, когда еще не зажигают фонарей. И я там был — маленькая жалкая фигурка; я громко плакал, слезы так и катились из глаз, как ни старался я сдержаться… Это уже была не страница книги, а жестокая действительность. То волшебное место и державшая меня за руку задумчивая мать, у колен которой я стоял, внезапно исчезли…»

(Уэллс Г., 1958. Т. 2. С. 571–573).

Прошу прощения у читателя за длинную цитату. Я привел часть откровения мистера Уоллеса дословно, чтобы сохранить грустное очарование и передать сокровенный смысл рассказа. Я совершенно уверен, что Г. Уэллс описал свои собственные реинкарнационные грезы, а мистер Уоллес, повествующий о них, — всего лишь художественный прием, избавляющий рассказ от налета авторской интимности, которая в литературных произведениях такого рода не всегда уместна.

Мне кажется, заслуживает внимания и вот что: герой рассказа испытывает по возвращении из запредельности тяжелый непреходящий душевный кризис — как бы в расплату за тот божественный подарок, который получил в своем детстве. Всю оставшуюся жизнь (по рассказу, он не дожил до сорока лет) мистер Уоллес постоянно искал эту зеленую дверь, чтобы войти туда, но уже безвозвратно. Конец мистера Уоллеса описан как весьма трагичный. Его нашли мертвым на дне глубокого строительного котлована. Котлован был огорожен забором с калиткой, которую мистер Уоллес, проходя мимо в ночное время, видимо, принял за зеленую дверь в белой стене.

Языческая идея цикличных повторений жизни и смерти получила развернутое концептуальное оформление и в восточных религиозно-философских системах (буддизме, индуизме и др.).

Известнейший философ П. Д. Успенский (язычник по мироощущению, как и многие очень талантливые люди) трактует цикличные чередования жизни и смерти как бесконечные абсолютные повторения уже пережитого. «Смерть, — пишет он, — в действительности есть возвращение к началу. Это значит, что если человек родился в 1877 году и умер в 1912 году, то после смерти он обнаружит себя вновь в 1877 году и должен снова прожить ту же самую жизнь…Он опять родится в том же самом городе, на той же самой улице, у тех же родителей, в том же самом году, в тот же день. У него будут те же братья и сестры, те же дяди и тётки, те же игрушки, те же котята, те же друзья, те же женщины. Он совершит те же ошибки, будет так же смеяться и плакать, радоваться и страдать. И когда придёт время, он умрёт совершенно так же, как умирал раньше. И снова в момент его смерти всё окажется точно таким же, как будто стрелки всех часов перевели назад на 7 часов 35 минут второго сентября 1877 года; с этого момента они вновь начнут своё обычное движение.

Новая жизнь кончается совершенно в тех же условиях, что и предыдущая; то же самое относится и к её началу. Она и не может начаться в каких-либо иных условиях. Единственное, что можно и даже необходимо допустить, — это факт усиления в каждой жизни тенденций предшествующей, тех склонностей, которые росли и крепли в течение всей жизни; это справедливо по отношению как к хорошим, так и дурным склонностям, к проявлению силы и проявлению слабости» (Успенский П. Д., 1993. С. 489).

Я думаю, что Мировой Разум, наверное, все-таки не столь формален, чтобы бесконечно воспроизводить одну и ту же страницу бытия (лишь слегка подредактированную), не давая реализоваться новым возможностям. Многочисленные документально подтвержденные случаи реинкарнационных воспоминаний говорят о непохожести предыдущих и последующих жизней. В череде реинкарнаций повторяются рождения, но не биографии. В новых рождениях может меняться внешний облик человека, социальный статус и даже пол.

Видя неоправданную цикличную замкнутость своей схемы жизненного круговорота, П. Д. Успенский вносит в нее еще одну оговорку. «…Следует признать, — отмечает он, — что по характеру повторения жизни люди делятся на несколько типов, или категорий.

Есть люди абсолютного повторения: всё, как большое, так и малое, переносится у них из одной жизни в другую.

Есть и такие, жизнь которых каждый раз начинается одинаково, но протекает с незначительными колебаниями и приходит примерно к тому же концу.

Существуют такие, чья жизнь движется по восходящей линии и делает их с внешней стороны всё более богатыми и сильными.

Жизнь других, наоборот, явно движется по нисходящей линии: в них постепенно разрушается всё живое, и они обращаются в ничто.

Наконец, встречаются люди, жизнь которых содержит внутреннюю восходящую линию, которая постепенно выводит их из круга вечного повторения и позволяет перейти на другой план бытия».

По Успенскому, абсолютно повторяются, во-первых, «люди "быта" с глубоко укоренившейся, окаменелой, рутинной жизнью», во-вторых, «исторические персонажи: люди, чья жизнь связана с великими жизненными циклами, скажем, с жизнями многих людей, государств, народов» (Успенский П. Д., 1993. С. 492, 493).

Несмотря на вышеприведенные оговорки, идея абсолютной повторяемости жизней (даже для отдельных категорий лиц) выглядит несколько надуманной, поскольку, в частности, остается неясным, как могут абсолютно «повторяемые» личности жить и не меняться в среде «неповторяемого», т. е. иного, чем в предыдущей жизни, окружения.

П. Д. Успенский считает, что реинкарнация иногда может быть направлена не в будущее, а в прошлое, объясняя это следующим образом: «Не было бы никакой возможности для эволюции человечества, если бы для индивидуально развивающихся людей не было возможности возвращаться в прошлое и бороться с лежащими там причинами современного зла. Это и объясняет, куда исчезают те люди, которые вспоминают свои прошлые жизни… Таким образом, т. е., путём перевоплощений в прошлое людей, достигших определённого уровня внутреннего развития, в жизненном потоке создаётся попятное движение» (Успенский П. Д., 1993. С. 507, 508).

Но вернемся к сибирским этнографическим материалам. Они говорят о том, что применительно к людям в механизме жизненного круговорота полнее всего задействована светлая жизненная субстанция (душа-птица) — носительница наследования жизни, определяющая духовную сущность человека. В этой связи интересно, что на груди сибирского шамана порою присутствует птичий символ. А. М. Сагалаев соотнес его семантически с излюбленным сюжетом западносибирского культового литья: лицо человека на груди у птицы, распростершей крылья. Сагалаев видит