применяются при похоронах взрослого покойника. Поэтому сибирские аборигены если и зарывали трупики новорожденных младенцев, то в очень неглубокой яме, а чаще, чтобы предельно сократить светлой душе (душе-птице), носительнице наследования жизни, возвратный путь на небо, помещали их на растущем дереве — клали в дупло или, уложив в зыбку, водружали на ветви.

Можно было ускорить возрождение и взрослых покойников. У ряда сибирских народов одним из условий такого ускорения был обряд возвращения покойника в младенчество. В мансийской героической песне Владыка морей оживляет утонувших воинов следующим манером: кладет трупы в железные зыбки и заставляет своих дочерей качать их; через некоторое время погибшие оживают. В хантыйской мифологической сказке воспроизводится разговор остяка-охотника с «лесной женщиной» (духом иного мира), уговаривающей земного мужчину навеки остаться с нею в её пространстве:

— Ты будешь вечно молод, никогда не состаришься.

— Почему я таким вечно буду?

— У нас есть дух. Он нас омолаживает, когда мы стареем. Кладет нас в люльку, брызжет живой водой, и мы становимся молодыми.

В обско-угорском фольклоре часто повторяется такой эпизод: герой после многолетней отлучки возвращается на родину, находит свою мать (или жену) сильно постаревшей и, вместо того чтобы обнять дорогую родительницу (или супругу), начинает «пинать» ее, после чего она «молодеет». «Пинать» в обско-угорском фольклорном контексте означает «укачивать». Дело в том, что у хантов и манси к младенческой зыбке приделывалась особая ременная петля, с помощью которой мать качает зыбку ногой — «пинает». Отсюда такое былинное выражение: «После семи сыновей в песенном доме кого пинали? Златоглавую красавицу-дочь в узорчатой зыбке там пинали».

У алеутов, когда умирал взрослый человек, его пеленали как ребенка и клали в зыбку, которую подвешивали на несколько дней над тем местом, где он умер. Затем зыбку (опять же в подвешенном состоянии) помещали в специально построенный погребальный домик.

В кетских сказках роль зыбки выполняет семиушковый котел, который, поместив в него умершего, качают три дня в восточную сторону. Здесь важно учитывать следующее: зыбка, сосуд, ладья и женский детородный орган воспринимаются сибирскими аборигенами как семантически близкие категории. Помещение покойника в зыбку, сосуд, ладью воспроизводит акт возвращения умершего в материнское лоно для нового рождения. В 1983 г. мы при раскопках поселения Юргаркуль III в Тобольском районе Тюменской области обнаружили в слое сузгунской культуры (конец II тысячелетия до н. э.) маленькую глиняную скульптурку зыбки, имитирующей женское лоно, с помещенной в нее в вертикальном положении «запеленутой» (судя по характерной штриховке) глиняной фигуркой младенчика (Косарев М. Ф., 1991. Рис. 50: 15).

Отсюда становится понятным известный у многих архаичных народов обычай помещения останков покойного в дупло дерева (здесь дупло символизирует материнское лоно древа жизни) или в долбленую деревянную колоду (т. е. в искусственное дупло). Вероятно, ту же самую семантическую роль на определенных этапах развития древнего миропонимания выполняла могильная яма, являя собою детородное место Земли-Матери. Не случайно в те или иные эпохи покойнику в могиле стремились придать эмбриональную позу — я имею в виду, в частности, скорченность трупов как устойчивую обрядовую черту.

Из сказанного вытекает, что основная идея погребальной обрядности — это идея жизненного круговорота. Зарывание покойника в землю, ориентация, положение с умершим могильного имущества, надмогильное сооружение, напутственное слово погребенному, обряд провожания души и т. д. — все это работало на бесперебойность циклов возрождения. Малейшее отступление от погребального канона было чревато сбоями на пути осуществления жизненного круговорота.

Это мешало душе (прежде всего душе-тени) закрепиться в потустороннем мире, а то и вообще лишало возможности попасть туда. Тогда она бродила неприкаянным мытарем по земле, тосковала, беспокоила сородичей, озлоблялась и могла нанести вред живым. Но, самое главное, нарушался жизненный круговорот, что неизбежно влекло за собой сокращение и даже полное вымирание рода.

Младенцу сразу же после рождения положено забывать свои прошлые жизни, но порою случалось, что воссоединялись душа-тень и душа-птица, уже совмещавшиеся в одной из предыдущих жизней. Тогда могли пробудиться так называемые реинкарнационные воспоминания. Они проявлялись, например, в том, что ребенок, еще не овладев связной речью, начинает произносить странные слова, указывающие на знание им событий минувших времен. Это считалось плохой приметой. Поэтому родители (или шаман) совершали определенные магические действия, имевшие целью стереть память о прошлом.

Нивхи в таких случаях поступали следующим образом: когда ребенок «достигает уже разумной речи, отец надевает ему шапку задом наперед и начинает спрашивать его про прошлое, потом тихонько говорит ему: "Ну, теперь довольно, забудь прошлое", и надевает ему шапку правильно. Тогда мальчик все забывает и будет долго жить. Если же отец этого не сделает, то мальчик умрет» (Штернберг Л. Я., 1933. С. 322).

У русских (и вообще у славян) тоже есть примета: если ребенок не по годам мудр, слишком много знает и понимает, он долго не проживет, — чему, кстати, есть много реальных жизненных подтверждений. Видимо, в этих «потусторонних» знаниях содержится нечто сокровенное, неприемлемое для нашей земной действительности. «Это заставляет предполагать, — говорит Р. Моуди, — что существует некий действующий механизм, функцией которого является блокировать знание, полученное в состоянии особого существования, для того, чтобы оно не могло быть перенесено в физическое состояние бытия» (Моуди Р., 1990. С. 45).

Наверное, все-таки этот механизм срабатывает не всегда. Иначе на Земле не рождались бы гении. Кроме того, реинкарнационная память в какой-то «допустимой» мере свойственна «посвященным» и «предназначенным» — пророкам, ясновидцам, шаманам и др.

Так, якутский шаман Ааджа (Нюрбинский улус Таркайского наслега) не только помнил свою предыдущую жизнь, но и знал свою последующую судьбу: «Сначала, — рассказывал он, — я был тунгусским шаманом, но однажды, разыскивая потерявшихся оленей, напоролся на пальму (рогатину. — М. К.) и умер, а затем снова родился среди якутов. На моем теле сзади… имеется место, не затянутое кожей. Это и есть след раны, которую я получил при прежнем рождении. Я должен после смерти возродиться еще раз у народа, ездящего на собаках» (Ксенофонтов Г. В., 1930. С. 52). Есть более подробная версия этой истории, по которой Ааджа в одной из своих предшествующих жизней (у солонских тунгусов) был шаманкой по имени Кысы-ятай-Удаган (Ксенофонтов Г. В., 1930. С. 81).

У одних людей эти воспоминания очень смутные, у других — более связные, у третьих (их подавляющее большинство) они вообще никак не пробиваются на поверхность, разве только иногда — во сне и близких ему состояниях.

Ян Стивенсон, профессионал-психолог из Вирджинского университета, опубликовал трехтомную монографию о 1300 случаях реинкарнации в разных странах мира. Особенно интересна история индийской девушки Сварнлаты Мишер. Воспроизвожу ее в пересказе А. В. Мартынова:

«Сварнлата родилась 2 марта 1948 года в