Шрифт:
Закладка:
Вышеприведенные высказывания в общем справедливы, однако в них не учитывается один принципиально важный момент: все эти коллективные трикстерские демонстрации, выступающие, как правило, на уровне общественных ритуально-праздничных церемоний, в том числе обско-угорский Медвежий праздник, воспроизводят Нижний мир, и прежде всего его «обратный», «изнаночный» характер.
Двадцать пять веков назад Гераклит так объяснил смысл древнегреческих дионисии и вакханалий: «Если бы не в честь Диониса они (греки. — М. /С.) совершали шествия и пели фаллический гимн, они бы поступали бесстыднейшим образом. Дионис же, ради которого они неистовствуют в вакханалиях, тождествен Аиду» (Материалисты древней Греции, 1955. С. 42). То есть все эти взрывы ненормативного поведения есть не что иное, как стремление приобщиться к «нижней» жизни. Но зачем? И здесь возникает новый аспект проблемы, касающийся исторической предназначенности трикстера.
Мне представляется, что в земном трикстерстве воплощена противоречивая сущность развивающегося человечества, с его беспрестанными неприкаянными метаниями между добром и злом, между праведностью и греховностью, между Богом и Сатаною. Могут возразить: трикстеры есть не только в Среднем (земном) мире, но и за его пределами — Гермес у древних греков, Локи у древних скандинавов и др., — однако это ничему не противоречит. Так оно и должно быть. Напомню, что, по языческим представлениям, в каждой части и частице Мироздания, от макро- до микроуровня, в соответствии с триеди-ностью всего Сущего, есть свои Верхний, Средний и Нижний миры и субмиры, в том числе в небесной и подземной сферах.
Без трикстера Мир был бы непротиворечив, сер и недвижим. Трикстер — главный инициатор динамики Мироздания. Вне трикстерства как исторической реальности недопустимы сомнения в правомерности рутины, немыслимы смены культурных, хозяйственных, социальных и мировоззренческих традиций, невозможны открытия, не на ком оттачивать чувство юмора, иронии, сарказма, никогда бы не родился смех как реакция на отход от нормы. Король, утратив в атмосфере всеобщего послушания самокритичность и чувство перспективы, вынужден призывать к себе шута, наделенного непререкаемым правом игнорировать и нарушать принятые при дворе манеры, моды, нормы и этикеты.
Именно трикстер, назло или на потеху публике, первым из земных людей сел верхом на лошадь, первым подоил козу и корову, первым сделал глиняный горшок, первым изготовил медную вещь, первым вырастил из дикого семени культурный злак.
Особенно судьбоносной роль трикстера была в период первотворения. Вот что пишет в этой связи В. Г. Богораз-Тан о деятельности чукотского мифологического трикстера Кухты (Кухту), выступающего в образе Ворона: «Ворон Кухт в процессе миротворчества одновременно соперник и помощник Творца… В дальнейшем миротворчество, точнее мироустройство переходит от верховного бога к Ворону. Ворон придает Земле ее поверхность и форму. Он пролетает над ней и прочерчивает крылом долины и овраги. Капли мочи его и брызги слюны превращаются в реки и озера, извержения превращаются в горы… После этого Ворон создает мужчину и женщину, обучает их важнейшим жизненным процессам: испражняться, любить, рожать детей» (Богораз-Тан В. Г., 1928. С. 41). Далее Кухт добывает в мире духов солнце, месяц, звезды, зажигает для людей первый костер, обучает их охоте и другим промысловым умениям.
Одновременно с этими полезными деяниями Ворон совершает многие негативные поступки. Он изображается в чукотской мифологии «скверной птицей, похотливой, вороватой, голодной, он питается калом и падалью, соблазняет собственную дочь, притворяется мертвым и заставляет жену свою устроить ему погребение. Все запасы семьи поступают в его распоряжение в виде погребального дара. Он объедается, а семья голодает и плачет» (Богораз-Тан В. Г., 1928. С. 42). То же самое мы видим у камчадалов, в мифологии которых одноименный Ворон-трик-стер занимает весьма существенное место, выступая то как благодетель, то как плут, глупец и святотатец. «Никого глупее не представляют, — писал о камчадалах в середине XVIII в. С. П. Крашенинников, — как своего Кухту, чего ради и не воздают ему никакого почтения, ничего у него не просят и ничем так, как его именем, не забавляются, рассказывая про него такие непристойности, о которых и писать гнусно. Между прочим и то в порок ему ставят, что он столько гор и столько стремнин сделал и столько мелких и быстрых рек, что столько дождей и бурь производит и беспокоит их. И для того входя зимою на высокие горы или спускаясь, ругают его всякою бранью. То же делают и при других трудных обстоятельствах» (Крашенинников С. П., 1949. С. 407–408).
Говорят, А. Энштейна однажды спросили: «Как совершаются открытия?» Великий ученый ответил примерно так: «Все знают, что есть нечто абсолютно невозможное. Но вот приходит дурак, который этого не знает. Он и делает открытие». В этой, приписываемой Энштейну, оценке роли ученого в жизни общества выражена озорная и меткая мысль о противоречивой сущности служителя науки, который в силу своей особой предназначенности просто обречен на переступание через традиционное понимание Мира. В этом своем качестве ученый-переступатель, по существу, тождествен трикстеру: как и последний, он вызывает у общества одновременно любопытство, надежду и страх, нередко переходящие в непонимание, в настороженность и даже в открытую нелюбовь. Общественное мнение руководствуется на этот счет своей логикой, зачастую питаемой примерами негативных последствий ряда известных научных открытий. Кроме того, обществу вряд ли импонируют бытующие в нынешней науке критерии отличия «настоящего» ученого от «ненастоящего», не всегда укладывающиеся в рамки привычного понимания обществом меры соотносимое добра и зла, истины и заблуждения, пользы и вреда.
Критерии добра и зла в реальной науке весьма относительны. Согласно этим неписаным критериям, «настоящего» ученого от «ненастоящего» отличают, по крайней мере, три логически взаимосвязанных качества. Первое: «настоящий» служитель науки не должен бояться прослыть дураком в глазах ученой публики. Едва ученый начнет терзаться мыслью «Ах, как бы кто не подумал, что я дурак», он тут же утрачивает творческую оригинальность и превращается в обычного академического обывателя. Второе: «настоящий» ученый должен исходить из обязательного правила: лучше искать и ошибаться, чем не искать и не ошибаться. Истину (часто через заблуждение) может найти и постичь только ищущий. Конечно, лучше всего искать и не ошибаться, но этот идеальный вариант (без «терниев») в науке практически невозможен. Третье: «настоящий» ученый обязан
