Шрифт:
Закладка:
А вверху все чаще хлестала по небу быстрая огненная камча. Бушевал ливень. "Что ж, — подумалось Киялхану, — видно, в душе природы тоже собирается тяжесть, и выходит она дождевыми слезами. Перестанет хмуриться мир, станут опять светоносными дали, повеселеют горы, искупавшиеся леса, переполненные реки… Значит, все тай и должно быть".
…Гроза прекратилась так же стремительно, как началась. Разорвались серые тучи, и яркое, полуденное высокое солнце хлынуло на землю. Но природа еще не могла прийти в себя. Тихо дымилась оглушенная, прибитая ливнем трава. Неподвижно стояли деревья, с отяжелевшими от воды ветвями. Но уже выглянула из дупла старого дерева белка, и карагуш, усевшись на мокрый, мшистый, черный валун, зевнул широко и издал клекот. Далеко внизу весело залаяла в ауле собака. Жизнь продолжалась.
Мокрый, истерзанный Киялхан поднялся с земли и направился к аулу, где — это было видно отсюда — жители вновь забегали по улице, принялись за свои хлопоты, словно мыши, спасшиеся от потопа.
И тут Киялхан увидел: на берегу ручья валялась и чадно дымила поверженная сосна! Та самая одинокая сосна, что Отняла у него дневной и ночной покой. Молния попала в нее, расколола сверху донизу, переломила ствол, растерзав его так, что белые щепки, торчали, словно кости меж обугленными ветками. Киялхан замер, как вкопанный, разглядывая убитое молнией дерево.
— Племянник! Где ты бродишь? Ак-апа прибегала уже сюда искать тебя. — Это женге торопилась к ручью.
В другое время Киялхан не преминул бы иронически заметить — не вслух, так хотя бы, про себя, — что искать его должны ближайшие родственники, а не чужая старуха… но теперь ему было не до того. С напряженным вниманием смотрел он на сраженную молнией сосну. И заметив это, женге охотно переменила разговор:
— О, сколько бесплатных дров валяется! В другой раз ветку лишнюю обломишь — плати штраф, а тут сам аллах дров наломал, вот пусть его и штрафуют…
Но и на этот раз кайным не отозвался, все так же неподвижно, странно, с мучительным напряжением глядя на дымившиеся останки огромного дерева. В голове Киялхана, отрезвевшей во время дождя, вновь стали роиться прежние мысли. Его осенило: надо выкопать жасыл — остывшую стрелу молнии, которая ушла, должно быть, в землю и лежит в корнях погибшей сосны.
…Третий день Киялхан роет яму под сгоревшей сосной. Он не вылезает оттуда, чтобы идти обедать, и старой Ак-апе приходится носить ему еду из дома. В ауле люди только руками разводят. К яме подойти не решаются: стоят поодаль, качают головами и, поцокав языком, расходятся по домам — подальше от греха. Но сегодня подошел Тойганбай, сел на край ямы и долго сидел, глядя выпученными глазами на вымазанного землею Киялхана. Открывал рот, желая, видимо, сказать что-то, но не осмеливался. И лишь под конец, уходя, промямлил:
— Ты, говорят, хочешь того… чтобы войны не было и все такое прочее. Х-м! Ерунду ты затеял, Киялхан, вот что…
— Да, я объявляю войну всем войнам! — закричал из ямы Киялхан. — Но первый мой враг — ты! Тебе я тоже объявляю войну! Исчезни отсюда, пока цел!..
Потом приходил дядя Киялхана, пастух. Постоял и, так и не решившись заговорить, ушел… Прибыл, наконец, бригадир, ткнул камчой в пустоту ямы и закричал:
— Эй! Полоумный! Чего ты там ищешь, а? Лучше бы вырыл мне силосную яму, чем горелый пень корчевать!
Киялхан не ответил ему, — бригадир ушел.
На исходе третьего дня философ сам стал понимать, что роет понапрасну. От тяжелой и целеустремленной работы разум и трезвость постепенно вернулись к нему. Таково, должно быть, врачующее свойство всякого простого ручного труда. Киялхан отбросил лопату, сел, привалясь спиною к стенке на дно ямы, и, запрокинув голову, глядя в небо, уснул глубоким, невинным сном — улыбаясь, словно предчувствуя близкое счастье. И во сне снова привиделась ему девушка в красном платье. Смеясь радостно, она лила ему на руки воду из медного кувшинчика, а потом подала белейший, мягкой шерсти чапай…
Он проснулся и увидел высоко над собою синее-синее, прекрасное небо, а рядом с собою — девушку в голубом платье. Она сидела на корточках и, лукаво улыбаясь, сковыривала у него с щеки ошметки засохшей глины.
— Кто ты такая, чудо-девушка? — улыбнувшись, с шутливой торжественностью спросил Киялхан.
— Я Гульгуль, — просто ответила девушка.
— Откуда явилась ты в этот скучный и грустный мир?
— Я здешняя. Из аула. Учусь в городе. На каникулы домой приехала. Уже десять дней, как здесь. Я узнала, что вы копаете землю ради того, говорят, чтобы выкопать… достать хотите сказочный жасын, след молнии… Правда это?
— Ну, что с того?
— А можно я помогу вам, ага?
— Да ты что, тоже сумасшедшая?
— Такая же, как и вы…
Они пристально взглянули друг на друга и рассмеялись.
— А теперь, — сказала она, схватив его за руку и потянув за собой, — вставайте ага, и пойдемте к речке, умываться.
— Гульгуль, — сказал он потом, — как же ты не побоялась подойти ко мне?
— А я боялась… Ведь говорили, что вы взбесились, ага. Но сегодня я решилась… Подкралась к яме, заглянула — а вы сидите и спите, и лицо у вас такое замученное. И во сне вы разговаривали вслух. Вы сказали: "Ох, создатель, отними у меня разум". И я поняла, что человек, который просит отпять у него разум, не может быть сумасшедшим.
— Гульгуль, умница, я теперь пойду вон на ту горку и посижу на солнышке, отдохну. А ты тем временем сходи в аул и скажи всем вот что… Скажешь, что Киялхан вовсе не молнию ищет, а клад. Золото, мол, старинное золото зарыто было под этой сосной, слиток с лошадиную голову.
— Зачем, ага?
— А увидишь сама, что будет…
И, забравшись на вершину холма, откуда был широкий обзор, он с улыбкой смотрел на аул… У реки, видел Киялхан, все так же безмятежно сидит за постирушкой его женге. И. дядюшка — на своем короткохвостом рыжем жеребчике трусит возле стада, погоняя скотину. А вот и бригадир о учителем Тойганбаем: обгоняя друг друга, с лопатами в
