Шрифт:
Закладка:
— Что ж, поплачь, жеребеночек мой, поплачь как следует, — бормотала она. — Прольется вся печаль твоя из души и смоется горе слезами… Пусть будет это, свет мой, как самый первый плач новорожденного, с которым человек приходит в жизнь. И пусть это будет последним твоим плачем по отцу и матери, которых никогда ты не знал, сиротинка моя… И я с тобою поплачу: еще раз зажгу огонек в своей памяти и вспомню про сына, который тридцать лёт назад умер на чужбине от вражеской пули.
…Но дни шли за днями, все такие же однообразные, незначительные, а ночами все чаще одолевала его бессоница, и он, не выдержав, покидал постель и выходил из дома, чтобы побродить в тишине ночи, в которой, словно в едином, растянувшемся до бесконечности мгновении, дремали горы, леса, птицы и люди. Тихим шагом, бесшумно пробирался к ручью, журчащему невнятно в полутьме; гребни крохотных воли вспыхивали слабым мерцанием, отражая свет отдаленных звезд. Эти минуты уединения доставляли ему радость. И однажды Киялхан невольно воскликнул:
— Ах, да это же поэзия!
Но тут же испугался своего восторга: "Да это всего лишь обман! С восходом солнца чары рассеиваются и начинается реальная жизнь. И для чего только мир выглядит так, словно навечно отдан во власть волшебной поэзии? Чушь какая! Какой обман! Не мир и покой, но призрак мира, тишины, покоя… Эта кругленькая земля вся пылает изнутри, мается от собственного смертельного жара, болезненного, горячечного жара.
На пути Киялхана показалась одинокая сосна, та самая, стоящая в стороне от других деревьев на берегу речки. И опять его мысли вернулись к сновидению. Он тоже был совсем одинок, как эта сосна, хотя рядом стоял густой бесконечный лес его соплеменников. И подойдя к дереву, он тронул выгнутый нижний сук, помня, что тотчас должен раздаться человеческий голос. И перед ним вспыхнуло красное, как пламя, платье той девушки из спа…
"Чего тебе надобно в мире сновидений?" — спросила она.
"Тебя", — ответил Киялхан.
"Я не доступна для смертных".
"Тогда ключ от всех тайн Вселенной".
"Для чего?"
"Хочу, если не для себя, то хотя бы для людей найти счастье".
"А в чем оно, это счастье?"
"В бессмертии, наверное".
"Нет. Не умирая, люди заполнят собою всю землю. Они перегрызутся".
"Пусть грызутся, лишь бы им не умирать".
"И ты думаешь, это будет для них благом? Нет, нельзя тебе доверить ключ Вселенной".
"Тогда хоть дай мне власть устроить так, чтобы ни одно ружье не выстрелило на земле и чтобы люди умирали не от рук злодеев, а своей смертью".
"Такая власть может быть у тебя и ты сам знаешь, как ее добиться".
"Это я должен отыскать жасын — стрелу упавшей в землю молнии?"
"Да. И с этой стрелой взойти и стать на вершину самой высокой горы и стоять там, зорко охраняя мир. И пока стрела молнии будет в твоей руке, на земле не грянет ни один выстрел".
— Бислмилля, бисмилля, проснись сынок! Что с тобой, чего ты стонешь и кряхтишь? — Ак-апа расталкивала его, тревожно заглядывая в лицо.
А он, присев на постели, мотал головою, не мог прийти в себя.
— Ох ты, господи, как бы не захворал человек, приехав к нам, — сокрушалась Ак-апа. — Конечно, мучиться во сне — это неплохая примета. Значит, скоро что-то приятное должно случиться. Дай-то аллах. А сейчас вставай, родненький, и умойся поскорее холодной водичкой.
Явь и сны переплелись так, что перестали существовать для него раздельно.
— Пусть хоть небо покроется тучами, пусть дождь пойдет — заклинал Киялхан, но небо оставалось совершенно безмятежным. Ни облачка не было, ли ветерка, стояли ослепительные солнечные дни. Все было хорошо вокруг, но он чувствовал, что скоро, скоро должен сойти с ума. А пока что он гуляет под этим голубым опрокинутым небом, до которого рукою можно дотянуться, любуется снежными вершинами окрестных гор и темными деревьями, замершими на склонах, словно ханские бесчисленные воины — сарбазы. Он видит, гуляя в лесу, небольшие поляны с алыми и желтыми цветами, трепетными, на длинных тонких стеблях, и травы на этих полянах столь густы и дики, что сразу становится понятно: здесь еще не освоилась нога человека. А узкая, как фитиль, лесная тропа ведет дальше, ввысь, замаливая путника в неизвестные пределы молчаливых гор. От прошедших обильных дождей земля пропиталась избыточной влагой, и следы в податливой почве тотчас наполняются водою.
А если взобраться на ликующий зеленый холм и скатиться оттуда кубарем — то останется широкий, похожий на канал след от вершины до подножия.
Там, где яркозеленые вершины холмов встречаются с небесной синью, явственен умиротворенный вздох жизни — торжествующий, облегчающий душу.
Дней — десять подряд стояла такая погода. И вот однажды, когда Киялхан поднялся на гору, что-то вокруг изменилось; как-будто вкралась некая ошибка в обычное течение безмятежных дней; с севера быстрой рысцой набежали на горные луга ветры, а над дальним хребтом появилась небольшая, плотная и серая, словно войлочный потник, продолговатая тучка. Все ближе, ближе подбегала она — и вдруг за нею из-за хребта появилась целая свита грозовых облаков. Вскоре все лохматое воинство соединилось, и вдали загремели первые пушечные залпы.
И тогда в мозгу Киялхана, уже давно изъязвленном бесплодными мыслями, словно неисчислимыми муравьями, возникло ощущение целительной прохлады. В глазах перестало колоть, в висках — теснить и стучать, а невидимые меха, вздувавшие жар в раскаленном горне его сердца, перестали на время работать. И Киялхан, словно сбросив с плеч многопудовый груз, стал силен и легок, как молодой верблюжонок. Он сразу же понесся скачками с горы, подставляя грудь северному встречному ветру. Он бежал, испытывая некую ясность и озарение в душе, — но именно с этого мгновения все, что делал он, было похожа на безумие.
Вот грянул гром над головой, одновременно сверкнули длинные и перепутанные, как кровеносные вены на руке, огненные молнии. И джигит с разметавшимися на ветру длинными волосами вознес руки к небу и высоко подпрыгнул. Молния
