В тот день, говорят, Байгеторы, уйдя в степь, долго стоял, понурившись, у свежей могилы.

Перевод Л.Космухамедовой

ОРАЛХАН БОКЕЕВ

У Оралхана Бокеева вышли несколько сборников рассказов и повестей. В 1975 году на Всесоюзном конкурсе произведений молодых драматургов его ньеса "Жеребенок мой" удостоена третьей премии. Писатель молод, ему 35 лет.

СЛЕД МОЛНИИ

Рассказ

С вечера он думал: не уходило бы солнце. Но оно неизменно закатывалось. По утрам ему хотелось, чтобы день не занимался. Но от этих желаний ничего не менялось, — беспокойное течение жизни продолжалось без перерыва. Тревожная явь проникала в его тщетно устраняющееся сознание. И не сквозило ни лучика радости в душе, словно уже не ждал он от мира никакой новизны: та же заревая битва между светом и тьмой, борьба добра и зла, черного и белого, и это повсюду — в неизвестных далях мира и совсем рядом с ним — Киялханом. А может быть, эта тревога объяснялась простым сожалением о собственной быстротекущей жизни, затерянной в мире средь сонма других жизней, без надежды на то, чтобы быть понятой.

Итак, неизбежно наступало утро, восходило над горами, вырвавшись из плена темных ущелий. Солнышко, являющееся по утрам с улыбкой и уходящее вечером со смущенным красным ликом, щедро лило свой яркий свет на все доброе и все злое, без разбора. Такова была его природа. И хлопотливая суета в маленьком ауле шла от самого его восхода до заката. Лишь ушастые жарганаты из зловещего рода летучих мышей висели целый день в пещерах, дожидаясь сумерек, чтобы отправиться на охоту.

Когда Киялхан понуро шел к реке, желая умыться, его увидел старый учитель третьего класса Тойганбай. Около своего домика он делал утреннюю гимнастику. Выпрямившись, он крикнул:

— Ки-аке-е, ау, Ки-аке!

— …?

— Совхоз на помощь зовет, пойдем-не пойдем?

— Можно и пойти, — отвечал Киялхан.

— А ну их! Еще понравится, привыкнут, начнут каждый день таскать, — возразил Тойганбай. — Эй, махнем-ка лучше к табунщикам! Кумысу до отрыжки надуемся.

— Кумысу и на работе дадут…

— А, дрянь какую-нибудь! Водой разбавят… Ну, в общем, ты как хочешь, а мне на покос идти нельзя. Лень-матушка не пускает. Гы-гы! — заржал Тойганбай.

В небольшом горном ауле, скученном, как стожары, была начальная школа, и Киялхан, закончивший философский факультет, работал здесь учителем. Приехал сюда в прошлом году к дяде, который разыскивал его через газету, да так и не вернулся в город. Не сказать, чтоб прикипел к объявившейся родне, без которой он прожил тридцать лет, да и родня ли ему эти люди, но ошеломила его и зачаровала мощная красота гор, захотелось остаться. И еще — здесь можно было погружаться в пучину мыслей, сколько заблагорассудится, — никто не мешал, никому не было до тебя дела. В городе об этом и мечтал молодой выпускник философского факультета, кое-как перебиваясь случайной работой, в суете и неблагополучии бытия, одиноко живя в крошечной хибарке, которую он снимал. И тут прочел газетную заметку, где назывались его имя и фамилия. Киялхан поехал в аул, не мучаясь сомнениями… Разыскивал дядя пропавшего во время войны племянника.

Киялхан, увидев дядю и всю его семью, так и не понял, зачем мужику понадобилось искать еще и племянника. Семеро детей копошилось в домике, нерасторопная, вялая жена тянула его хозяйство. А сам хозяин показался сначала молодому философу умственно неполноценным, блаженным человеком, который все снесет безответно: проведи по нему хоть отару овец — будет лежать на земле, глуповато и стеснительно усмехаясь. Это был пастух небольшого аульного стада. А встрепанная тетка Киялхана целыми днями просиживала у реки, лениво стирая детскую одежонку.

Вот и теперь она ни свет ни заря сидела у воды и терла белье на камне. Заметив походящего Киялхана, поспешила запахнуть на груди платье.

— Племянничек, что-то рано ты поднялся, — добродушно проговорила она. — Или вода натекла под твою голову?

— Хочу на покос пойти, — ответил Киялхан, останавливаясь. — А где дядя?

— Стадо погнал твой ага, где же быть ему… — Тетка звучно шлепнула мокрым бельем по воде и сердито Промолвила: — Чего им помогать, лежебокам проклятым! Ведь цельное лето только и знают пить кумыс да за девками подглядывать из-за кустов. А зимой, черти, рассуют по дворам своих паршивых телят, чтобы ради бога их выкормили…

Киялхан, проходя дальше по берегу, не раз оглядывался и с жалостью смотрел в спину сгорбившейся над водой женщины. С трудом ему верилось, что она могла быть когда-то с тонким станом и лебединой шеей, что, возможно, обладала голосом звонким и певучим, как речная вода, в которой теперь полоскалось грязное белье.

Что ж, прекрасным можно назвать лишь то, что не стареет. Или то, что уносишь все дальше в памяти — и чем дальше, тем прекраснее оно кажется… Взгляд Киял-хана задержался на одинокой сосне, стоящей на противоположном берегу речки. Сходство, странное, удивительное сходство поразило его: точно такую сосну он только что видел во сне. Киялхан закрыл глаза, пытаясь представ вить увиденное. Но тщетно! Ему лишь показался сверкающий ручей да тетушка, стирающая белье, лохматая, как ведьма.

А на рассвете ему вот что приснилось. Сначала виделся цветной дождь — красные и зеленые полосы мелькали; переокрашивались, как падающие огни. Потом за ними открылись разноцветные, пестрые горы. Но не этот пейзаж, а люди, кротко идущие процессией со свечками в руках поразили внимание Киялхана; и еще — отсутствие во всем черного цвета и, главное, — высокая сосна на речном берегу с красными и синими раскидистыми ветвями, — которые, если их погладить, произносили слова. К большой ветви этого дерева была привязана качель из белоснежной пуховой пряжи, на которой сидела девушка в красном платье. И не то она тихо покачивалась, не то раскачивались и пели цветные горы. Страну эту, где обитала девушка, сосновые ветви называли Мамырстаном. Страной нежности. И у спящего философа родилась восхитительная догадка — что нет смерти в этой стране. А идущие со свечками кроткие люди — самые гнусные преступники и злодеи, каких только видела земля; теперь они раскаялись и, мягко ступая друг за другом, поют о добре. Небо здесь прозрачное, яркое, как изумруд; вороны и сороки поют чарующе; подвижный осел горячится и кружится, словно сказочный тулпар, встает на дыбы, а пад разноцветной сосною парят среди голубей крылатые толстозадые младенцы, мяукают тоненькими голосами песенки…

— Вставай! Солнышко уже высоко! — донеслись до "его слова, и от них он проснулся. Старуха Ак-апа трясла