– Давил диссидентов, таких как Солж?

– Нет, он служил в газете «Правда».

– Какие у вас корни! Ну и как ему показался Исаич?

– Папа был скрытным человеком и не рассказывал мне о своих впечатлениях. Но я понял, что он эту книгу с большим любопытством прочел. Как странно… Прочитал – и… ничего не сказал. Это в 1989 году было.

– А если б он в восьмидесятом это прочел…

– В восьмидесятом он не стал бы читать.

– А представьте, если б пришел документ в парторганизацию: «КГБ достоверно установил, что в 2005 году от Рождества Христова сын коммуниста Варламова будет встречаться с Солженицыным». Вашего папашу упекли бы. Получил бы он десяточку.

– Ну не посадили б, но из партии, может, исключили бы.

– Вы как сын партаппаратчика-«правдиста», в кавычках, вкусили дач, закрытых распределителей и прочих благ?

– Нет, он был скромным человеком. Ни дач, ни машин у нас не было… И потом, он не был партаппаратчиком.

– Но квартиры в «Правде», насколько мне известно, давали хорошие.

– У нас была самая простенькая квартира в брежневском доме 9-этажном…

– А, знаю, такие цековские кирпичные дома.

– Нет, у нас блочный около метро «Беляево», мы эту квартиру выменяли, а раньше жили на «Автозаводской». Отец совершенно не был циником. Когда началась перестройка, он как-то воодушевился. Ему казалось, что вот пришел Горбачев, и начнется обновление партии, и теперь-то его голос будет услышан… Он написал в ЦК письмо на тему «Как нам реорганизовать партию». Я видел, как он был обижен, уязвлен, когда ему на это письмо не ответили. Он умер в 90-м году – ровно в тот год, когда закрыли Главлит. Не знаю, что бы он делал в этом мире…

Радзинский

– У вас идет острая заочная полемика с Радзинским, которого вы то и дело шпыняете в книжке про Распутина.

– Мне кажется, у него очень приблизительная книга [про Распутина]. И потом, Григорий Ефимович, может, был и не слишком чистым человеком, но это вовсе не значит, что о нем можно писать нечистоплотно.

– Ну это, может, оттого, что вы православный автор?

– Не в этом дело. Главное – не надо врать. Радзинский, чтобы вышло красиво, может присочинить. Красивость, эффектность, броскость – ему это нужно… Я его не обвиняю, нет, он драматург, беллетрист, это свойство драматурга так писать. Но когда это касается реальных людей… Вот он намекает на то, что императрица была лесбиянкой. Ну что за бред! С чего он это взял? Ведь это человек, который жил! Клеветать-то зачем?

– Вы все-таки с ним конкурируете. И оттого у вас такая к нему ненависть.

– Скорее оскорбленность и несогласие по самым принципиальным вещам. Для меня «драматургический, клюквенный подход» к русской истории, которая вся на костях, – неприемлем. Я прочитал его книгу, отдал должное тому, что в ней использованы материалы, которыми владеет только автор, и я вынужден ему доверять и надеяться, что он адекватно эти материалы воспроизводит. Но его идея, что Распутин был злой гений, и царица тоже злой гений, и вот они объединились и свои темные дела вершили – это не выдерживает никакой критики с точки зрения исторической справедливости. Радзинский здесь, впрочем, не первый. Сколько таких книг о Распутине было и талантливых, и бездарных. Алексей Толстой написал лживую пьесу «Заговор императрицы». Заговор был, да, но против императрицы! А сама она никаких заговоров не замышляла. Она была выше заговоров… И Распутина убили с единственной целью – ослабить влияние императрицы. Не получилось!

– Но все равно Распутин некрасиво поступил. Мог бы как порядочный человек уехать куда-то и там молиться за царя и за кого он там хотел.

– Россия оказалась в начале прошлого века в непривычной ситуации, когда СМИ стали играть огромную роль. Слишком быстро все произошло… Люди не привыкли к этой стремительности, к тому, что с появлением свободной прессы не уменьшилась, а геометрически выросла доля лжи. Вот и в девяностые у нас тоже все случилось слишком быстро. А не надо быстро, надо постепенно. После блокады, когда голодных людей перекармливали – ничего хорошего из этого не получалось.

Грин

– А Александр Грин как стал героем вашей книги в серии ЖЗЛ?

– Так же, как и Толстой: мне предложили написать о нем в издательстве. Изначально он мне был чужд. А потом, когда я стал вникать в обстоятельства его жизни… Грин – очень странная фигура. Когда он умирал, к нему позвали священника, и тот потом рассказывал вдове об их разговоре. «Примирились ли вы со своими врагами? – Вы имеете в виду большевиков? Я к ним равнодушен». Эта фраза меня поразила. Как человек смог выработать такое отношение к большевикам! А вообще Грин начинал как прекрасный реалистический писатель, но потом его увело в сказочную сторону.

– Оттого что большевики надоели?

– Уход в Гринландию еще до большевиков случился. Он просто искал свою нишу. Одно время Грин был близко к Куприну, к Леониду Андрееву, писал реалистические тексты – но у него не пошло! Непонятно, почему не пошло. Когда он сочинял свою самую первую книжку «Шапку-невидимку», он еще был эсером… Он впервые в русской литературе – раньше чем Савинков – написал об эсерах, о том, как и почему люди уходят в террористы. Грин заглянул в глаза смерти, испугался – и ушел в другую сторону. Савинков, когда начал писать, – в него вцепились Мережковский с Гиппиус и стали его раскручивать. А Грина никто не раскручивал. Он помыкался – и ушел в Гринландию. А поначалу его и вовсе готовили для теракта, но он вовремя передумал.

– И его не завалили!

– Эсеры были люди прагматичные. Не хочешь заниматься бомбами? Иди в пропаганду. Он пошел и погорел на этом. Отсидел два года в тюрьме. Для русской литературы это вещь традиционная. Только есть люди, на которых тюрьма действует благотворно, укрепляет их. А есть те, у кого на всю жизнь остается ужас от тюрьмы, от мысли о возможном возвращении туда. Тюрьма их ломает. Пришвин, кстати, был такой… Он год отсидел в одиночной камере. Грин из тюрьмы вышел другим человеком… Стал пить. Потом много лет спустя вторая жена увезла его жить в Крым, и у них был уговор: дома он не пьет, а когда по издательским делам едет в Москву или в Питер, там может пить сколько хочет. Одно время у него дела шли хорошо. Он ведь при жизни успел напечатать практически все! Трудно назвать другого советского писателя, которого бы так широко и полно при жизни публиковали. А потом, в конце двадцатых, его вдруг перестали печатать, и он стал пить уже безо всяких