так: или я буду рассказывать, или ты. Хочешь – я буду задавать вопросы; взять у тебя интервью я вполне могу. И даже думаю, что оно будет интересным.

– Мне, честно говоря, не нужно интервью со мной. Да и кому оно нах нужно?

– Этого я сейчас не знаю. Объем интервью на полосе какой должен быть? Сколько полос?

– Ну по результату, – насколько интересно мы с тобой поговорим. Ну полос шесть, может.

– Это знаков сколько? Я вашего журнала давно не видел. Это зависит от того, какие буквы, какая строчка. Я спрашиваю для того, чтоб знать, насколько раскатываться. Понимаешь, да? Ответ же можно сделать любой длины, так что я спрашиваю из хороших соображений. В знаках это сколько?

– В строках – скажем, триста…

– Допустим, 300 строк. Сколько знаков в вашей строке?

– Знаков? Шестьдесят.

– Да ты что? Такая длинная? Шестьдесят – это машинописная страница.

– Я и говорю – компьютерных.

– Компьютерная – это вообще семьдесят. Триста строк, семью три, это будет пол-листа.

– Ну, пол-листа – это до хера.

– Пол-листа – это до хера!

– Не, ну обычно как? Как пошло, как поехало… А дальше – на хороший текст не жалко места.

– Слушай: я – не как обычно. Я этим делом занимался с одна тысяча девятьсот семьдесят пятого года. В газете «Скороходовский рабочий». Где нас не учил никто, мы учили друг друга. Кто на несколько месяцев раньше пришел, тот учил следующего. Потому что текучка… И делали мы на тот момент, да пожалуй что, по профессиональному уровню такую газету, что с нами могли равняться только «Комсомолка» и «Литературка». Больше никто! И работали мы с точностью до строки. Сказано 112 строк – писали 112 строк. А строка у нас была 26 знаков.

– Знаю, знаю, я сам на линотип диктовал.

– Ну так вот. Поэтому я и спрашиваю. Что значит – как пойдет? Как надо, так и пойдет.

– Будь здоров!

Это мы выпили. Закусили. После чего Веллер продолжил прения по процедурному вопросу:

– Ну формат какой?

– Средний размер беседы – полтора часа. Ну два.

– Пожалуйста. Хоть два часа мы спокойно сидим, все классно. Полтора часа – это 90 минут, поделим на три, это значит 30 старинных страниц, грубо около полутора листов. Да? Не меньше.

– Ну зачем же так точно. Мы же будем отвлекаться.

– Нет, отвлекаться мы не будем. Пойми простую вещь: я говорю начисто. Это моя работа. Из этого «начисто» ты можешь брать все, а можешь потом какие-то куски убирать просто потому, что они не влезают. Если бы сразу все влезало, было бы легче. А отвлекаться мы будем потом.

– Так. Ну давай час тогда.

– Как скажешь.

Пауза. Мы, каждый по отдельности, мысленно готовимся к новому старту.

Советская Эстония в Евросоюзе

– Теперь спрашивай, – сказал Веллер, и время пошло. По новой.

– Ну… Э-э-э… – я запинаюсь. Так строго с меня давно не спрашивали. Я как на экзамене. – Всё, всё. Засекаем – и вперед! Значит, знал ли ты, что станешь гражданином Евросоюза? Что будешь везде ездить без визы? Притом что мы все тогда думали, что Совок вечен, так и будем прозябать… И сегодня ты вон какой мудрый получаешься.

– Ты знаешь, со стороны, если кому-то везет, начинаешь узнавать новое о себе. Типа – ха-ха, какой я мудрый. Хотя я много раз в жизни убеждался, что политический пророк я плохой. Я вместе в большинством полагал, что Советский Союз вечен, что на мой век его хватит с избытком… И что жить мне – в его границах. Потому что для меня не существовало варианта эмиграции по причине родителей, которые ехать не хотели никуда категорически. И по такой причине: я не мог уехать раньше, чем выйдет первая книга. Потому что иначе это означало уехать побежденным, чего я не мог допустить никак. И переехал я в Таллин, когда убедился, что нигде больше рассказы мои публиковать не собираются. Даже если б я имел фамилию Романов и был племянником Григория Васильича, первого секретаря Ленинградского обкома – и то эти рассказы не могли быть напечатанными, независимо от того, кто я такой. А у меня был весь набор отрицательных анкетных данных. Беспартийный, разведен, безработный, национальность, модернизм в прозе. Куда ни плюнь – везде минус. Я полагал, что если я получил положительный отзыв из таллинского издательства и что если там может выйти книга – а чё такого, меня в этом уверяли – она должна выйти, а потом мы будем посмотреть. Потом я думал, что либо свалю за границу любым способом, потому что в процессе издания книги меня уже всё так достало, – или начну сам себя переводить с русского на эстонский, создав такой поджанр в эстонской литературе. Псевдоперевод, псевдоломаный язык, псевдонеправильный такой, – вот как иностранец как будто с акцентом лупит какие-то рассказы, – и найду свою нишу. Потому что, честно говоря, я был довольно низкого мнения об эстонской литературе. А что касается гражданства – это только в перестройку начало чем-то пахнуть! И не верил я, что Союз развалится до самого конца! И когда пошел август 1991-го, ГКЧП, я подумал – ну вот оно и вернулось все восвояси. А когда оно обернулось вот этой вот независимостью, то… почему я принял эстонское гражданство? Я долго колебался, я тянул аж до 96-го года. Потом уже надо было определяться – туда или сюда. Я боялся, что передо мной опять окажется закрытая на замок дверь, а ключи от замка будут в ЦК и в КГБ. И я опять буду невыездной на фиг никуда абсолютно, – а я впервые за границу поехал в 88-м году! После сорока лет. Причина была сугубо утилитарная: хотелось минимальной зависимости юридической от Российского государства. У меня, если честно, всегда была психология кота, который гуляет сам по себе. Вот никогда мне от государства не было нужно ничего, кроме одного: оставьте меня в покое и пусть я, как сумею, сделаю сам, что могу. Вот почему, кстати, мне нечего было терять в новые наступившие времена, когда среди писателей поднялся стон – как жить, государство нас бросило!

Я засмеялся, вспомнив биографию Веллера, одинокого волка русской литературы. Он меж тем продолжал:

– Великое счастье – государство нас бросило! Вот как я жил, так и продолжил жить. Мне стало, конечно, только легче в новом времени…

– А не было таких мыслей – вот я русский писатель, и потому необходимы березки, избы, соломенные крыши, родина…

– Слушай. Отвечаю абсолютно честно. Чем дольше живу, тем больше убеждаюсь… Что в каком-то моменте я действительно отличаюсь от большинства пишущих. Я никогда не хотел стать писателем. Я и сейчас, когда мне шестидесятый год, не ощущаю себя