неким писателем. Для себя внутренне я всегда – с восемнадцати лет – формулировал задачу иначе: я хочу писать книги. Я хотел бы, если никак больше не получится – написать хотя бы одну книгу, за всю жизнь, но – хорошую. При этом я – частное лицо. Такой же, как все остальные. Я так же живу, я так же работаю. У меня те же проблемы, у меня никаких льгот. Просто я хочу писать книги. Всё! А вот это всё – быть писателем, иметь статус, куда-то ездить… Об этом я никогда не думал. Никогда этого не хотел. Если честно, к людям с писательским статусом я всегда относился с неким высокомерным презрением. Вместо того чтобы заниматься делом, они дуют в раскрашенный свисток. И когда я не хотел ехать, некоторые друзья, которые, естественно, уезжали – или в Штаты, или в Германию, или в Израиль, или выходили замуж в Италию, во Францию, спрашивали, что я здесь делаю. Я отвечал: я хотел бы устроить дела так, чтобы у меня каждый год выходила книга. Может, даже и две. Это моя форма существования, это для меня главное. А за границей мы, в сущности, на хрен не нужны. Потому что во Франции надо быть французом, в Англии англичанином, в России – русским. Ну кто такой русский писатель в Америке, да на фиг он кому нужен, кроме своего эмигрантского круга? То есть мой подход был абсолютно простой. «Я – русский писатель!» – я никогда не мог формулировать в таких выражениях высокого штиля. Мне представляется, что нормальный человек о себе такого говорить не может.

– Всякое бывает…

– Бывает! Это не более чем мне так представляется по моему собственному ощущению.

WAFFEN-SS

– Вот у тебя, Михаил, эстонский паспорт. А не было такой темы, как это иногда бывает у евреев… Некоторые же принципиально не ездят на немецких машинах, у них (у ваших) тяжелое отношение к немцам и всему немецкому. А довольно много эстонцев, как известно, служило в СС, они временами жестко работали по еврейскому вопросу. Что ты чувствуешь по этому поводу? И как ты пережил эти разборки с памятником русским солдатам в Таллине? (Я знаю твое правило – Эстония не пишет рассказов на русском языке, а ты не обсуждаешь эстонскую политику, – но тут я спрашиваю про твои личные ощущения.)

– Мне повезло в том отношении, что моим другом – первым, и лучшим, и главным в Эстонии – был стопроцентный эстонец, эстонский националист в хорошем смысле этого слова, эстонский писатель Тед Каллас. Я писал об этом много раз. Тед был единственный, кто мне реально помог в самое трудное время. То есть Тед меня переводил, упоминал обо мне в эстонской прессе, Тед ходатайствовал за меня в издательствах, я жил в его квартире, когда только переехал, он давал мне несколько раз денег сколько-то – 50 рублей, 100 рублей – что было тогда для меня большими деньгами. В самый тяжелый для меня период… От него я узнал некоторые вещи про Эстонию. О том, что в Эстонии была дивизия Waffen-SS, это, грубо говоря, ударные фронтовые части. И был эстонский стрелковый корпус – на советской стороне. И в марте 1944 года во время нашего (слово «наше» тут ключевое – И. С.) наступления на Эстонию мы поставили эстонский стрелковый корпус против эстонской дивизии Waffen-SS. Эстонцы истребляли друг друга. И погибло сколько-то тысяч человек. Что в пересчете на маленький, меньше одного миллиона эстонский народ – очень большие потери. И эстонцы, кто постарше, отлично это знают. От него я узнал, что Эстония на тот момент по уровню мясомолочной промышленности уступала только Дании, Голландии и Швеции. От него и от его друзей я узнал, что когда в 44-м мы вошли в Эстонию, то сплошь и рядом человека могли повесить прямо на воротах, если у него в сундуке находили мундир – и потом оказывалось, что это вицмундир почтмейстера. Но никто в этом, разумеется, не разбирался! У нас шла кампания ненависти – «убей фашиста!» и так далее… В Эстонии ко мне отнеслись несравненно лучше, чем в России. В Эстонию я приехал добровольно, меня туда никто не звал. Если я выбрал ее сам, если в ней я сумел выжить, если в ней меня издали, – то я должен сам отвечать за свой выбор. А то, что было во время войны… Как работали украинские каратели, ты, наверно, знаешь. Они работали в Белоруссии, в Прибалтике, в Чехословакии и так далее. То, что Эстония была объявлена judenfrei и Розенберг прилетал поздравлять, – этот момент был. Ну как родная советская – читай, русская – власть разобралась с Михоэлсом, ты знаешь. И с еврейским антисионистским комитетом. И вся кампания против врачей-убийц, и подготовленное переселение – это было, так что здесь память памятью, но если ты выбираешь жизнь в этой стране, то, вероятно, ты выбираешь это не раньше чем все-таки отделяешь прошлое от настоящего. Потому что ненавидеть людей и жить за их счет – на их милостыню – это, по моему, самое презренное состояние, которое можно придумать.

Довлатов

– Скажи, а Довлатов же тоже у вас там в Эстонии выступал, да? Он тоже ведь туда поехал книгу издавать?

– Все свои никогда не существовавшие отношения с Довлатовым я описал на страницах приблизительно десяти в мини-романе «Ножик Сережи Довлатова», за который очень много огреб от литературной тусовки разных нецензурных жидкостей. Эффекта такого не ожидал… Довлатов прожил в Эстонии около двух лет. При этом он сохранил за собой ленинградскую прописку и ленинградское жилье, при этом у него одновременно были готовы к выходу в таллинском издательстве две книги, одна взрослая, а вторая детская, и при этом он был сразу поставлен в штат газеты «Советская Эстония». После скандала, когда его рукопись книги «Зона» нашли у человека, арестованного по антисоветскому делу, и его выслали… Ко мне было отношение подозрительное до предела, притом что Довлатов работал в многотиражке ЛОМО, а ЛОМО до нашего «Скорохода» – это было, извините, как «Сормовскому рабочему» до New York Times. И я поменял жилье ленинградское на таллинское потому, что была дана команда – без эстонской прописки со мной не разговаривать. Но меня так и не поставили в штат «Молодежи Эстонии». Потому что боялись, что я, так же как Довлатов, свалю за границу, и так далее, и так далее. И четыре года мне приходилось сидеть тише воды ниже травы! Все, что я мог сделать – или молчать и терпеть, показывая, что я не верблюд, или забрать рукопись и уехать к чертовой матери. Третьего варианта не существовало. Вот я четыре года сидел молчал. Что ж