застоя Бродский стал символом изгнанной из России свободной русской поэзии, и когда вдруг жалкие эмигранты стали писать: «Иосиф Бродский – Большая Берта русской литературы» – соревноваться с этим было бессмысленно. Потому что был создан миф. И этот миф соответствовал устройству человеческого сознания. Мне доводилось разговаривать интимным образом, по-свойски, за чаем с профессорами русской литературы американских университетов, и у них разговоры про качественное значение поэзии Бродского вызывали только пожатие плечами. Хотя, говорили все они, женам очень нравится. Конечно же это давно известно: элемент биографии очень важен, чтобы поразить человеческое воображение. Но биографии мало. Потому что… в литературе XX века есть блистательный прием. Прости, я оговорился: блистательный пример. Образцом мужественности и стойкости остается Эрнест Хемингуэй. Солдат. Мужчина. Охотник. Спортсмен. Рисковый человек. Который был на фронте, ранен в 18 лет и так далее – вот это настоящий символ. Значит… Ремарк Эрих Мария просидел два с половиной года на жутком Западном фронте, прошел всё, написал лучшую книгу о Первой мировой войне «На Западном фронте без перемен», – но никогда не кичился свом военным прошлым и не вел себя с тем умным кокетством, когда человек вроде бы ведет себя скромно, а все кругом восхищаются. Тонкое умение.

– Артистизм.

– Это гораздо больше, чем артистизм. А пример еще более вопиющий – это Михаил Михалыч Зощенко. Который просидел три года в окопах Первой мировой. Который ушел на войну вольноопределяющимся и выслужился в штабс-капитаны. Который был трижды ранен. Был травлен газами. Который был награжден за храбрость солдатским Георгиевским крестом и Анненским темляком на шашку. Он никогда ничего не говорил – боевой, награжденный орденами – о своем геройском военном прошлом. Литературно, публично. Никогда он не был символом мужественности. Вот какая, понимаете, история. Люди бывают настоящим трапперами, то есть охотниками, люди пересекают в одиночку океан, но никто из них не был таким символом мужественности! Надо заботиться о том, чтоб твой облик, твое творчество, твоя биография, твой внешний вид, твоя самоподача и твое умение наладить контакт с журналистами находились в некоей единой гармонии, – вот так создаются биографии великих писателей. Которые очень редко соответствуют качеству их творчества.

Правильные девчонки

– Да, да, и насчет имиджа, по Хемингуэю, – еще надо правильных девчонок к себе подтягивать. Чтоб люди их видели рядом с тобой и смекали.

– Абсолютно справедливо насчет правильных девчонок. Дело в том, что его вторая жена Полина Пфайффер, которая вращалась в среде золотой молодежи, обеспечила ему на своих деньгах и на своих связях после выхода его второго романа «Прощай, оружие!» максимальную раскрутку и ввела его в моду, – она сыграла огромную роль в его судьбе. Я полагаю, что именно ради этого он разошелся с Хэдли, своей первой женой, родившей ему двоих сыновей. Он знал примерно, что он и за что продал. Вот потому всю жизнь он и пил. Об этом он написал и «Снега Килиманджаро», и «Недолгое счастье Френсиса Макомбера». Он написал это о писателе, который продал себя за деньги нелюбимой женщине – за деньги, славу и образ жизни.

Конкуренция в литературе

– Ну, писатели и бабы – вообще такая тема тяжелая… там не найдешь концов. (Писатели и алкоголизм – еще хуже.) Ну хорошо… Как говорил Луи Армстронг, «я по наивности раньше думал, что людям нужна музыка – а им нужно шоу, увы». Людям не нужны просто тексты, которые поступают ниоткуда, из деревни, под псевдоним, им нужен писатель в виде осязаемого персонажа, это же игра… Люди немножко хотят – возвращаю тебя к предыдущему вопросу – чтоб у писателя была биография. Им, наверно, приятно думать, что Аркадий Гайдар командовал полком в 14 лет и пачками расстреливал белых патриотов.

– Ну, полком все-таки в шестнадцать.

– Да! И Хемингуэй, которого ты не любишь…

– Почему это я его не люблю? Ты не можешь этого знать. Я к нему всегда относился очень хорошо.

– Я, кстати, помню, как в юности я сам его дико любил, а потом как-то так… Так вот в этом нет ничего плохого, как мне кажется, что люди видят не только тексты Хемингуэя, но и всю эту его пиаровскую линию. Тому же Зощенко – перед кем он мог распространяться насчет своего офицерского прошлого, перед комиссарами и чекистами? (Которые его чудом не расстреляли сразу, но потом таки удавили.) Очень хорошо, что ты сравнил Хема с Ремарком…

– Дай я вставлю два слова. Зощенко по природе был человеком тихим, скромным. Героем он был на фронте. Когда того требовала обстановка. Подобно большинству героев, вне сферы действия это был не только обычный, но и тихий скромный вежливый человек. Я знаю сегодня настоящих суперменов, они прошли такие горячие точки планеты, что все эти Рембо надутые отдыхают. Но в быту – нормальные люди. Которые не хвастаются не только потому, что они под подпиской, а потому, что в их кругу в их представлении это было бы жлобство. Плебейство. Только дешевые будут хвастать этим! А Зощенко был сильно не дешевкой. Но одновременно он не был пиарщиком.

– Очень хорошо. Это одна история, но ты когда сказал, что в литературе не хватит всем места, – очень интересная мысль, – этим еще раз обозначил, что надо сражаться за место в литературе! И читатель видит не только тексты под псевдонимом, вот, дескать, текст номер 15 и 17, и пусть они десять лет пишут, а потом, когда выяснится, кто из них более великий, мы обнародуем фамилию. Это один подход – не самый, может быть, перспективный. Куда интересней носиться с бородатым романтическим американским красавцем. Зощенко молчал – потому что победили красные, а не белые, и Ремарк молчал – потому что немцы проиграли. Ремарк был на побежденной стороне. Что его нехорошо характеризовало как героя, тяжело пиарить побежденного. Ну вот, допустим, Хем подвинул Ремарка… Интересно, кого же, по-твоему, подвинул Бродский? Кого – первого поэта – он скинул с пьедестала своим грамотным пиаром?

– Мы не должны забывать, что при жизни Пушкин, он никогда не был номером первым, он был третьим. Первый был Крылов, второй – Жуковский, третий – Пушкин. Но места, они меняются… Что касается борьбы, достаточно посмотреть, как борются между собой актеры. Уж там-то на сцене или перед телекамерой точно места хватает только на одного! Боливар не влезает в экран на две камеры! Значит, и в российской, в советской еще литературе сложилась интересная ситуация. Один центр – это были соперничающие между собой за первое место Вознесенский и Евтушенко, самые крупные величины. Ну, часто говорили, что Евтушенко более понятный и традиционный, а Вознесенский – он более новатор, больше поэзии – а другие говорили наоборот. Второй центр – это