Булгаков

– А что Булгаков?

– Думаю, если бы Булгакову сказали, как будут любить его книги, какими тиражами его будут издавать и как станут на нем наживаться, сколько народу будет его изучать, писать диссертации, он просто изругался бы. Он не этого хотел! Он хотел нормально прожить свою жизнь. Слава, которая обрушилась на него после смерти, – какая в ней горькая насмешка судьбы. Человек хотел жить по-человечески, а ему не дали, зато «друзья» утешали: «Ничего, после вашей смерти все напечатают». Он от таких откровений на стенку лез. Конечно, по сравнению с Клюевым или Мандельштамом Булгаков прожил жизнь благополучную. Но если сравнивать с Горьким или с Толстым… Он хотел, чтобы издавали его книги, ставили пьесы, пускали за границу – а ему этого не дали! Он всю жизнь бился за это и сломал себе шею. Хоть что пиши, хоть что делай – успеха нет. Прижизненного. Булгаков – классическая фигура греческой трагедии. Всю жизнь бороться с судьбой – и проиграть…

– А если б Булгакова выпустили за границу?

– Представьте себе, поехал бы он во Францию и Италию, как собирался, – и что? Он не пережил бы этого! Не выдержал бы возвращения назад. Покончил бы с собой, как Максудов, или снова стал бы колоться морфием. Нет, чтобы написать «Мастера и Маргариту», он должен был прожить свою жизнь здесь.

– А Пушкина если бы выпустили?

– Пушкин – человек более светлый и гармоничный, чем Булгаков, с ним все было бы иначе… Хотя мне трудно говорить про то, чем я специально не занимался. Чтоб выносить суждения, надо хорошенько влезть в биографию человека и изучить все обстоятельства. Если б я про Булгакова писал роман – то это была бы «Как закалялась сталь». Или, вернее, какой-то другой материал… Что надо сделать с человеком, в какие условия его поставить, через какие испытания провести и как психологически измучить, бросая от надежды к отчаянию, чтобы он написал свои книги.

– А что вы потом, после Булгакова, будете делать?

– Я бы про Иоанна Кронштадтского написал. Потому что это был один из немногих людей, кто действительно пытался не допустить революции в России.

Постмодерн

– Вот вы говорили: «Если Венечка Ерофеев и Саша Соколов – постмодернисты, то это не тупик, хотя и не стремнина, – я все же полагаю, что русская литература будет обретать и находить себя на путях реализма. Но если постмодернизм – это Виктор Ерофеев и Владимир Сорокин, тогда это даже не тупик, а зловонная яма». Вот так у вас жестко?

– Это было сказано лет десять назад, я был по молодости более жестким. Сейчас спокойнее ко всему отношусь. Но тем не менее люблю Венечку Ерофеева и «Школу дураков» Саши Соколова…

– Вы просто давно не перечитывали.

– Может быть.

– Вот «Палисандрия» – там прикольно было. Помните, Берия вешается на стрелках кремлевских курантов?

– Я не очень приколы люблю. Мне б что-нибудь душу трогающее…

– А вы после этой своей жесткой критики Виктора Ерофеева выступали у него в телепередаче «Апокриф».

– Я там довольно скованно себя чувствовал, да и потом меня сильно порезали. А вообще я думаю, что Ерофеев и не читал того, что я о нем сказал. А если и читал, то не обратил внимания. Но, по сути, я считаю его не столько писателем, сколько критиком, эссеистом.

– А Пелевин?

– Мне нравились его ранние вещи «Желтая стрела», рассказы. «Чапаева» его я тоже прочел… Но это было уже не так интересно. А на романе «Generation П» я просто заскучал и закрыл книгу. Притом что я читаю лекции по современной русской литературе, Пелевина мне надо бы знать – а я не смог дочитать.

Пушкин. Лермонтов

– Помню ваше высказывание: «Розанов очень язвительно… высказывался: он-де не понимает, зачем тратить столько таланта, столько сил на изображение таких ничтожеств, как Онегин или Печорин».

– Идея спорная, но требующая осмысления.

– Ну и?

– Думаю, во многом это автобиографично. Пушкин и Лермонтов ведь были очень молодыми людьми, вот и писали о том, что было им близко… Они многого не успели… К сожалению, наших национальных гениев первой половины девятнадцатого рано скашивало. Вот Пушкин в «Капитанской дочке» вышел на зрелое и глубинное осмысление русской истории и русского человека – и погиб. Лермонтов ушел еще в более раннем возрасте…

– Вы как-то сказали, что «Капитанская дочка» – чисто православное произведение.

– Конечно. Там очень чувствуется Божий промысел. Герои не сами по себе живут, а находятся под присмотром свыше.

– Это вы сами дали такую трактовку или кого-то цитируете?

– Мне кажется, это моя мысль. Хотя, может, кто-то это и раньше говорил…

– А еще вы, кстати, говорили, что «Честное слово», про пионера, который не хотел уходить с поста, пока его не отпустил офицер – тоже христианский рассказ, о долге.

– Ну, не думаю, что это мое открытие. Известно, что Леонид Пантелеев был глубоко верующий человек, в «Новом мире» несколько лет назад была его повесть «Я верую». Там он рассказывает о своем религиозном опыте в советское время. Он эту идею сознательно проводил. Получился хороший нравоучительный рассказ, который примечателен тем, что написан на чисто советском материале. Это любопытно…

– Вы смотрели телесериал по Лермонтову?

– Мне не понравилось.

– Я когда смотрел вдруг подумал: «Как же все мелко в “Герое”!» Вот тесная избушка, все кругом нищее и маленькое, ни целей, ни задач, придурок-офицер подсматривает за колхозной девкой, – вот заняться нечем. Какие-то скромные фарцовщики привезли на лодке ящик контрабанды, в особо мелких размерах… О чем это все? Зачем? Может, Лермонтов специально заложил эту мелкость и жалкость?

– Думаю, сам Лермонтов этого точно не закладывал, но при непредвзятом взгляде обнаруживается, что личность Печорина не такая крупная, какой он ее изобразил в романе. Но в целом книга гениальная! Парадокс – какая пропасть между возможностями автора и мелкостью сюжета!

Америка

– Вы жили и преподавали в Америке и Европе. Поняли западную жизнь?

– Более-менее. Я там много поездил.

– Ну и что вы как православный писатель можете сказать про Америку?

– Я в Америке был writer in residence, не знаю даже, как перевести. Я должен был несколько раз в месяц проводить творческую встречу-беседу. Мне показывали место на карте штата, и я ехал куда-то в глушь, в маленький городишко среди кукурузных полей, где не ступала нога русского человека. Это было что-то вроде встречи с марсианами, столкновение двух разных цивилизаций – моей и их. Они на меня смотрели, задавали разные вопросы, у меня было ощущение, что их интересует только одно – вру я или нет. Им было неважно, хвалю я Америку или нет, лишь бы искренне. Я им рассказывал, как