и можно – жестоко, железно, окуная в прорубь… Иначе эту стихию не утихомиришь. Он увидел в этом историческую закономерность и справедливость. С Пришвиным можно соглашаться или не соглашаться, но он, просидев в деревне три года в самое страшное время, выстрадал свою позицию.

– Да, колхозы – это как «химия», крестьян как бы привлекли к уголовной ответственности.

– Похоже, так оно и есть… По крайней мере, Пришвин это так воспринимал. Большевизм – жестокая школа, через которую должен пройти анархический народ для своего же блага, чтоб от этого анархизма излечиться и раскрыть себя. Но при этом он считал, что народ надо загнать в колхоз, а его, Пришвина, – не надо, он выше этого, он уже вышел из народа. Когда его самого загоняли в рамки, ему это не нравилось. Потом он написал роман, «Осударева дорога». Это, по сути, первый русский роман про ГУЛАГ. Он написал про Беломорканал и провел параллели между тем временем и петровским, между раскольниками, которые бунтовали против Петра, – и теми крестьянами, которые не хотели строить Беломорканал. Там много таких любопытных коллизий. Пришвин, может, прозаик и второго ряда, но как свидетель, мыслитель, историк, летописец – он совершенно уникален.

Политика

– Да, свободное волеизъявление народа… Не дай нам Бог еще раз его пережить.

– А когда у нас были свободные выборы?

– Под свободным волеизъявлением я понимаю революцию и Гражданскую. А выборы настоящие были в 1989-м.

– Ну, это была митинговая стихия…

– Вы и не ходите на выборы, насколько я знаю.

– Не хожу. Единственный раз я голосовал – и то за Ельцина, в котором жестоко разочаровался. В конце восьмидесятых он мне нравился… Нравилось, как он красиво вышел из КПСС. Я сам тогда ходил орал: «Долой КПСС!»

– А вы были в партии?

– В комсомоле был, а в партию считалось западло вступать, мне бы никто из друзей руки не подал.

– Вот вы не ходите на выборы. Вас вообще не интересует политика? Вам все равно, останется Путин или уйдет?

– По большому счету, возражений нету против Путина. Не могу сказать, что я был бы резко против, если б он остался на пресловутый третий срок. Я на улицу бунтовать против этого не пойду.

– А цензура вас беспокоит?

– Все вокруг говорят, что свободы мало. Но, с моей точки зрения, меньше, чем в 90-е годы, свободы не стало. Раньше у либералов было ТВ, НТВ – оттуда их выгнали. Вот для этого, который вел «Итоги», как его? – Киселев! – конечно, для него свободы стало меньше. Только если бы взял власть сам Киселев, то ее, свободы, вообще бы не осталось. Путин – это далеко не самое худшее, что могло с нами произойти.

Проза

– Сначала, значит, у вас была наука, а потом – проза…

– Нет, сначала я стал писать прозу. Когда был студентом. Но писал не очень серьезно. А серьезно – это когда уже преподавал русский язык иностранцам, студентам гуманитарных факультетов.

– Это очень скучно?

– Я нашел для себя аспект: меньше занимался синтаксисом и фонетикой, а больше – литературой и творчеством. Но я никогда не рассматривал преподавание как основное дело своей жизни. Это скорее вариант житейского послушания. Одно время хотел бросить работу и жить, как жили советские писатели.

– Но уже было поздно.

– Нет, я в первый раз напечатался ровно двадцать лет назад.

– Тогда еще что-то было.

– Да, я ездил на всесоюзные совещания молодых писателей – под эгидой ЦК ВЛКСМ. Они проводились в подмосковных пансионатах. Автобусы отходили от горкома комсомола.

– А, от дома приемов Ходорковского!

– Ходорковского?

– Ну в Колпачном переулке!

– Да, в Колпачном… Дворец там такой.

– Как все оборачивается, а? Сменились хозяева жизни. И не раз причем. Идя тогда в писатели – вы хотели получить дачу в Переделкино?

– Я был идеалистически настроен. Думал не о дачах, а о том, чтоб писать, служить литературе.

– Вы думали: «Вот стану писателем Земли Русской».

– Ну, не Земли Русской… Но я думал – вот, что-то напишу, скажу…

– Типа духовности что-то.

– Да. Я готов был отказываться от гонораров, я горел тогда!

– А семья?

– Семьи у меня еще не было.

– Вы, значит, действовали по матрице Льва Толстого: духовность, гонораров не брать, жить своим трудом…

– Ну может быть. Хотя я не думал про Льва Толстого… Просто было чувство, что я могу что-то сделать в литературе. Причем желания было больше, чем возможностей, я мучился от косноязычия. Но – это были интересные годы, очень плодотворные, хорошие. Печатался в толстых журналах, куда в то время, конец 80-х – начало 90-х, было трудно попасть, тогда публиковали в основном возвращенную литературу, а для современной было места мало.

– Вы не знали тогда, к чему это приведет… Вы добились публикаций, членства – а той красивой жизни, какая была у советских писателей, не получили. Вам сказали: теперь это ничего не стоит.

– Я не думал – в то время, по крайней мере, – о материальной составляющей. Для меня было важно понимать, что написанное мной достойно того, чтоб быть опубликованным.

– Но сколько драматизма в этой ситуации! Вы взяли приз, и вдруг все обнулилось.

– Что ж, это справедливо. Советская писательская жизнь была искусственным образованием, она, как и советская власть, не могла существовать вечно. Я никогда не был диссидентом, но меня многое раздражало. Я не смог бы стать настоящим советским писателем, который изворачивается и фальшивит. Ну в чем-то смог бы, в чем-то нет, но мне было бы трудно. А после отмены цензуры ситуация стала естественней и понятнее.

– То есть вы могли бы быть советским писателем, но не таким, как все, а вели бы себя, как Астафьев.

– Виктор Петрович был человек импульсивный, очень много себе позволявший. Я знал его немножко, ездил к нему…

– Я потому и спрашиваю. Помните, он говорил, что русского народа больше нет, осталось только сборище пьяных скотов?

– Он очень жестко порой высказывался.

– Ему в какой-то момент за эти высказывания даже пенсию перестали платить.

– Было такое…

– Он действительно так думал про народ – или просто ляпнул сгоряча?

– Он был человек настроения. На него какой-то отдельный факт, какая-то сцена могли такое произвести впечатление. Но кто еще так о России, о русском человеке написал, как Астафьев в «Последнем поклоне»! И Бунин был злой и тоже про русский народ гадости говорил. Когда был голод в Поволжье, Бунин делал в дневнике записи типа: «Так им и надо!» Он настолько этих мужиков возненавидел, что от души им говорил: подыхайте, мол, от голода.

– А вам случалось так выражаться?

– Нет, я человек более спокойный.

Распутин

– Вот вы еще написали книжку в ЖЗЛ про Распутина. Я ее еще